Вороны

Речь здесь будет идти о летящей вороне. Поэтому приводимые соображения будут подразумевать наличие некоторого опыта незаинтересованного наблюдения за полётами птиц; и за полётами ворон, в частности. Итак, попробуем различить, если так можно выразиться  -  развести, ворону и её полёт. Для этого нам нужно будет отследить ворону на взлёте. Сразу стоит отметить, что нет необходимости, чтобы они всегда взлетали непреднамеренно; проще говоря, ворон можно и пугать. Лучше всего это делать глухим хлопком ладоней, сложенных в виде раковин. Однако, в целях воспитания спонтанности восприятия полезно наблюдать за ними (как бы выжидая) из своего рода позиционной засады (например, делая вид, что читаешь журнал): так как вороны, в виду долгого сожительства с человеком на одних с ним территориях, по-видимому, имеют способность распознавать детерминированные ряды жестов и поз человека. Такая спонтанность взгляда позволит нам в будущем отметить полет промелькнувшего возле самого лица воробья; проходя, мы сможем успеть увидеть как с дерева снимаются птицы ещё до того, как в ноге "отдастся" ощущение опоры, ощущение завершенного шага, вспугнувшего их. Однажды при таких наблюдениях, когда взлёт казалось бы отслежен, будет сымитировано удивление. Стоя на земле, ворона сделает движение, необходимое для того, чтобы взлететь: достаточно для этого взмахнет крыльями,  -  но не полетит. Этот холостой, не лишенный комичности, взмах будет совершен как бы в разреженном вдруг воздухе. По-видимому, доля секунды, в которую произойдет "неловкое движение" (словно лес осрамился, однако покраснела при том бригада лесорубов в просеке) и определит зазор отставания вороны от своего полёта. Возможно, сложится впечатление, что ворона, отстав от своего полета, пытается настигнуть его, продолжая тем самым комедию. Всё это может быть представлено как расслаивание летящей вороны, отслаивание её от её полёта, но это только на словах. К реальным же опытам наблюдения, описываемым здесь, имеют, по-видимому, отношение скорее две слипшиеся пластинки рыбьей чешуи. Они, кажется, были в бороде мужика, спавшего на скамейке поодаль. Тем не менее, усложним ситуацию, включив время в данное рассмотрение. Проследим за попавшей в поле нашего зрения и начавшей снижаться в полёте вороной. Её полет будет прошлым в той точке настоящего "вдруг", когда ворона достигнет полной опоры, что будет соответствовать распределению всего телесного веса по двум осевым точкам опорных лап (учитывая эластичность костей). Т. е., таким образом, момент настоящего определяется через спонтанную координацию двух этих точек. Теперь возьмем ещё одно настоящее, момент, в котором полет становится будущим полётом  -  когда опора утрачивает полноту и т. д.  Ворона не успевает взлететь именно в силу того, что мешкает в настоящем, точно так же как она при посадке (словно "раньше времени") выпрыгивает из своего полёта на землю; и тогда последний ещё продолжается в прошлом. Таким образом, касательно полета пространство как бы приобретает приоритет по отношению ко времени. То, что выше получает обозначение разреженного, лишенного сопротивления, воздуха, можно было бы определить на самом деле как субстанцию пространства, может быть, какой-нибудь эфир; растянутое (или скорее  -  растягиваемое) настоящее. Полёт, который улетел от своей вороны, предстает здесь тогда в виде некоего пространственного возмущения, колыхнувшегося объема с размытыми как пространственными, так и временными границами; это эфирный полёт. Под крылом летящей вороны мы находим состояние полета. Много есть разных птиц. Когда, к примеру, летит сорока, похоже, что это пляска в наряде какого-то из индейских племён, кажется, Северной Америки.


Одинокое сердце

Сердце есть твердость; по крайней мере, подразумевается ощущение, когда натыкаешься на что-то в диффузном покое. И если кроме прочих способов (кардиография, рентгеноскопия, мышечное ощущение и т. д.) оно может быть дано ещё как-то. Неважно здесь как оказывается разрежено пространство: голосами или, например, на уровне зрения медленно падающий снег, не теряя характера объемности, становится  как бы множеством световых отверстий (выражаясь поэтически: отверстий в края белого света и т. д.). В любом случае, такая разреженность предполагает некую предварительную зону возвратного одиночества, или  -  зону весны. Последняя отличается от психоаналитического нарциссизма, по-видимому, лишь территориальностью и, тем самым, продуктивностью желанья. В отличие от нарциссического, как бы уставившегося в зеркало, желание в зоне весны напоминает скорее подвижного доброго дракона, который легко скользит по зеркальной поверхности и, не считая её плоской, угадывает за ней позитивный объем. Отсюда понятно: добрый дракон и надежда  -  слова неразлучные. Зона весны, на самом деле, отыгрывает старую фигуру возможности, но уже более тонко: как фигуру дома. По отношению к оси будущего это пространственный шаг в сторону (солдат словно пришел на побывку). Возможность, встраиваясь в ориентированное Вестью пространство в виде некоего "малого времени" и задает зону весны, или  -  возвращает одиночество. Сглаживание рельефа воинственности на территории возможного дома выливается (по закону сохранения покоя  -  ведь война уже вплетена в пространство) в выше означенную диффузию. Покой становится  диффузным покоем (промокающее пространство). В этой ситуации и обнаруживает себя, что было отмечено как сердце. Первое, на что можно обратить внимание, это что оно возникает в качестве ощущения биполярной твердости; и поэтому как условие подразумевает сопутствующую безоружность (когда вступают в степь, оружие обычно кладут в траву, ведь оно может не пригодиться). Сердце, конечно, может отразиться в зеркале (что будет отсылать к иллюзорной биполярности), но никак не в зеркале собственного доспеха. Нужно сказать также, что сердцу вряд ли присуще желание (скользившее по его поверхности и проникшее внутрь, оно определяет его как драматическое). Более того, возможно именно сердце оказывается той нейтральной составляющей, линией, всегда разводящей кровь и желание, и не дающей слиться им. В этом смысле, сердцу свойственна скорее некая элементарная пассивность веры. В самом деле, если Бог устал, это не значит ещё, что Он умер. И в этом, по-видимому, весь юмор, он живет где-то здесь. Становится понятно, что сердце это, собственно, собачье сердце и т. д. Итак, сердце не участвует в диффузном процессе; по крайней мере, до того как оно преткнулось. Промокающее пространство мягко включает в себя возможностный дом и "соглашается" на территорию весны. Всё идет так; до тех пор, пока надежда, выходя из зоны возможности, не начинает "сходить с ума". Белый дракон, оставаясь столь же подвижным, не унимается. Он начинает запутываться в откуда-то вдруг появившихся технических порядках и становится опасен. Сердце здесь должно бы, исполнившись святости, подобно Георгию, взять покрепче копьё и поразить дракона. Но оно  -  лишь слабая линия и, к тому же, не вооружено. Однако вся комичность ситуации заключается в том, что сердце всё же оказывается вооруженным. Сжатое в руке оружие оборачивается мерзким змеем (в которого уже превратился веселый белый дракон, сочетаясь с техникой). И, в конечном счете, он жалит. Для сердца это как раз и значит  -  отразиться, наткнувшись на стальное зеркало порядка. Тогда проблема сводится к полярности. Либо отраженное сердце признает монополярность и, тем самым, сохраняет себя как твердость, что оказывается невозможно, т. к. сердце и появляется в качестве ощущения биполярной твердости. Либо же оно оставляет за собой биполярность и тогда, вторгшись в порядок (но на самом деле, конечно, наоборот), оказывается в той или иной мере подвержено диффузии. Таким образом, речь видимо идет о некоем онтологическом ранении, т. е. имеет место пунктир, нарушение линии сердца в промокающем пространстве. Поэтому такую рану и перевязывают песнями и детским щебетом. Беспокойство сердца, а, в сущности (учитывая его элементарную нейтральность и линиеподобие) беспокойство крови в диффузном покое соответствует гибкости глубины последней: проще говоря, диффузен именно покой. Это обстоятельство и позволяет оставить за ним характер возмущенности, отмеченной как частные случаи выше. Рана сердца, будучи пространственной, имеет к порядку (в данном случае, по-видимому, выступившему в модусе языка) лишь косвенное отношение. Сердце, преткнувшись о него, поляризует его. Такая поляризация представляет язык, оказывающийся сориентированным в будущее; ведь сердце это как раз и есть бегущая к будущему и ориентирующая к нему кровяные циркуляции линия. Наподобие того, как кровь, оставшаяся на оружии, окисляет сталь. Даже если таковое представлено мечом для купирования хвостов.