Через таможню век |
Как я родился, не помню. Но это словно телевизор включили. А если вспомнить, что было до этого - черный экран и тишина. По крайней мере, ассоциативно это выглядело так. Самым первым воспоминанием было то, как меня клали на детские весы. Я еще подумал тогда - "Это ведь холодная металлическая чашка, мне будет очень неприятно касаться её своим телом". Увидел, как на чашку положили узорчатое одеялко, и в душе наступил покой.
Следующими воспоминаниями идут наши с мамой длинные и долгие дороги в детскую поликлинику. Но я тогда не знал, что это детская поликлиника весь мир был, как бы ограничен этим интерьером. Электрический желтый свет, дети, которых принесли родители, сидели на деревянных стеллажах. Под каждым было одеялко, у кого клетчатое, у меня с узором. Самое раннее детство, это воспоминание только интерьеров. Вот огромные стены с толстыми бархатными коврами. Высоченные потолки с люстрами. Люстры очень красивы, как хрустальные замки. Я бегу по паласу, наталкиваюсь на огромные ноги. Это папа, он улыбается.
Сейчас, рассматривая детские фотографии, я вспоминаю момент фотографирования, и что думал в эту секунду. Вот мне несколько месяцев, я голенький лежу на животе на кроватке и ползу по красивому покрывалу. Помню, что думал в этот момент, что я раненый солдат. Да. Именно солдат, и я знал, кто такие солдаты. Наверное, из-за того, что смотрел телевизор. Когда шел фильм про войну, и людей убивали, мне было жалко и страшно, я не знал, что это актеры, но я знал, что такое смерть. Мне было около девяти месяцев. Когда мы с дедушкой были на кухне зимой, я смотрел в окно, видел, как садятся на рябину снегири. На холодильнике стояло радио и транслировался хоккейный матч. Дедушка мне говорит: "Скажи "хоккей". Я - "Хоккей!" Это было мое первое слово, его сказал я, когда мне был год.
Наступало лето, и из огромных окон светило яркое солнце, на полу играли солнечные зайчики, они бегали по затейливым узорам ковра. На подоконниках стояли горшки с геранью. Если ее немного потрясти, то она начинала сильно пахнуть. В воздух поднималась пыль, она напоминала золотой газовый шарф. Мои дядя и тетя съездили в Сочи, привезли оттуда много эвкалиптовых веток. Мне в подарок голубой вертолетик. Я ставил его на ковер и заводил ключиком. Он начинал быстро вращать своим оранжевым пропеллером. Они рассказали мне, что эвкалипты - очень высокие деревья, гораздо выше наших тополей. Я думал: "Ведь тополя такие огромные, что выше крыш девятиэтажек. Какие же тогда эвкалипты?" Смотрел на вертолетик и представлял, как долго ему лететь вверх, чтобы добраться до их макушек. Ему будет приятно лететь среди кружева благоухающих веток.
Мама купила мне игрушку - "Кукла едет в гости". Это была любимая моя игрушка. Когда я вез ее из комнаты в комнату, она крутила головой, то влево, то вправо. Заигрывался с ней дотемна. Когда однажды ночью я вез ее по полу, то въехал в комнату дяди. Он лежал на кровати, а рядом сидела тетя и прабабушка. Они попросили меня выйти. Дядя болел...
У меня были интересные карты. Они изображали разных забавных персонажей. Одна изображала тигренка, другая негритенка на тракторе, третья - Буратино... Был у меня и пластмассовый маленький Буратинко. Мама сказала: "Эти игрушки лучше не покупать. Говорят, что пластмасса очень токсична". Мне было интересно узнать, что значит "токсично ", и поэтому я отгрыз Буратинке нос. Почувствовал очень своеобразный вкус и запах этой пластмассы. Мне понравилось. Токсично, значит необычно...
Постепенно интерьер сменил экстерьер. Я уже больше времени проводил во дворе. Мы бегали по зеленой лужайке с сестрой. На дворе висело чистое белье. Оно освещалось ярким солнцем. Словно белые облака, сияло. Трава очень сильно пахла, особенно если ее раздавить. Я вспоминал мамино "токсично". Однажды с сестрой мы нашли в поле среди травы большую гору упакованных апельсиновых жвачек. Нам сказал кто-то - "Их выбросили по истечению срока хранения". Мы несколько, распихав по карманам, притырили. Потом жевали. Они были немного неэластичны и крошились. Но зато был сильный апельсиновый вкус.
Во дворе с нами бегали дети армян, и они кричали - "Герика, Герликаэрика, Эрика". Солнце накаляло крыши жестяных гаражей, и они источали запах железа и жженой краски.
Каждое лето к нам приезжал чехословацкий лунопарк. Мама с папой водили меня на аттракционы. Надо заметить, что они не доставляли мне удовольствия. Я с гораздо большим удовольствием разглядывал шестеренки и поршня каруселей, чем катался на них. Так же дело обстояло и с зоопарком. Мама подводила меня к клетке и говорила: "Смотри, какая обезьянка!" Мне было жаль животных. Они смотрели на нас грустными глазами. Потом я переставал об этом думать, меня больше привлекал речной песок, который был у нас под ногами. Мама - "Смотри, какой лев!" Я, показывая пальцем в песок, - "Песок!"
Помню, как часто болел. Лежал в кроватке и смотрел на узор ковра. В свете тусклого ночника мне мерещились угольные горы и фонари-жирафы. Мама давала мне из стеклянного пузырька таблетку, я проглатывал ее. Странное было ощущение на нёбе - когда смешиваются органы чувств. Я не понимал - запах ли это, или ощущение на нёбе, словно из резины сделано.
Детство - время постоянного страха. Когда мне было около пяти, лет со мной случилось нечто, что несколько ночей заставило меня бодрствовать. В один из вечеров, когда все уже легли спать и меня тоже уложили в кроватку, я смотрел на ковер. Постепенно я начал видеть в нем светлеющее пятно. Оно было размером не более ладони. Прошло несколько минут, и мне уже не надо было вглядываться в него, оно сияло. Посередине я увидел Иисуса Христа. Но я почему-то почувствовал очень сильную угрозу по отношению к себе. Вскочил с постели, включил свет, разбудил всех. Когда родители проснулись, я подошел к ковру и стал трогать то место пальцами. Там ничего не было. У меня был очень сильный страх, я потребовал, чтобы немедленно свернули ковер и выбросили на помойку. Дальше почему-то не помню. Сейчас я нахожу объяснение этому явлению. Дело в том, что в детстве моя прабабушка рассказывала мне и моей сестре всякие страшилки. Это и повлияло на мою психику.
В другой вечер, когда родителей не было дома, и я уже готовился ко сну в своей комнате, включил светильник, вышел на несколько минут куда-то, и когда входил обратно, то, посмотрев на стену, замер в оцепенении. Со стены на меня смотрело лицо. Это было красивое женское лицо феи. Опять это вызвало в моей душе только страх. Дома был дедушка. Я позвал его. Показал ему на стену, сказав: "Видишь там её?" Он - "Нет. Кого?" Я сказал, что там лицо феи. Дед долго прыгал около стены, водил руками по обоям, пытаясь доказать, что феи нет. Но она смотрела на меня. В комнату я так и не зашел. Чтобы отвлечься, взял пластилин и слепил из него мать-героиню, подарил деду, сказав, что буду спать с дедушкой и бабушкой. Он дал мне какую-то сладкую пилюлю. Дальше опять не помню...
Первое творчество появилось, когда мне было лет пять. Я стал разрисовывать обои. Нарисовал Деда Мороза. Мой дед, разозлившись, сказал - "Маляр!" Это меня не остановило. Я упорно нарисовал ещё четыре Деда Мороза. Тогда мой дед оторвал от стула дерматин, натянул его на деревянную рамку, дал мне кисти и краски. Моими первыми картинами были: первая - копия с репродукции картины Поленова "Московский дворик". Вторая - я нарисовал Есенина. Это были картины маслом на дерматине. Дед был доволен тем, что я больше не порчу обои. Когда в доме закончились стулья, и дерматина уже не было, то меня отдали учиться в художественную школу. А картины отправили с отцом в деревню Гладкие Выселки Захаровского района. Позже я узнал мнение моей деревенской бабушки по поводу моих картин. Бумага, конечно, все терпит, но не люди, которые читают эти строчки. Поэтому пусть её мнение останется при ней же.
Мой первый учитель в детской художественной школе, увидев, как я пишу акварелью, сказал - "Лёша, у тебя интересная манера письма. Ты не пишешь, а рисуешь кистью, как китайцы". Об этом он сказал и на родительском собрании. Не знаю, была ли это похвала? Его звали Черёмин Валерий Эрикович. Учиться в художественной школе мне нравилось, а вот в обычной школе - нет. Это из-за своих одноклассников. К сожалению, хороших ребят было только трое. Остальные же постоянно издевались над нами. Учителя их не контролировали. Был даже случай, когда эти "отморозки" нашли где-то шприцы, наполнили их грязной водой из луж и стали гоняться за "тихими". Одному вкололи. Я видел, как под кожей растёт синеватый пузырь. Наше терпение было безграничным. Мы убеждали друг друга, что надо поверить, что это только сон. Но легче не становилось. И наконец мы договорились до того, что решили постепенно переубивать каждого из "отморозков". И, наверное, привели бы наш план в действие, если бы не одно событие. Однажды мы пришли в школу и услышали, что один из них выбросился из окна, разбился насмерть. Мы были на похоронах. Я видел его тонкий синий нос, белое лицо. Мне стало его жаль. Больше у нас не возникало желания с кем-то расправиться, пусть даже нам было очень тяжело. Так что детская художественная школа отличалась от обычной, как день от ночи, причем полярной ночи.
Лет до тринадцати - четырнадцати я не испытывал депрессии. У меня могло быть плохое настроение, агрессия, страх. Но это чувство невыразимой щемящей тоски, почти физической боли в груди, когда не знаешь, что делать - идти или лежать, сидеть или стоять, - ничего не приводит к утиханию боли. Не знаешь, где выход. Раньше я не испытывал этого. Первое подобное состояние я помню отчетливо. Была осень. Я шел к дому. Видел издали свой подъезд. Ветер открыл и закрыл дверь. Летели бурые грязные листья по серому сырому асфальту. Я почувствовал эту душевную боль, от которой не было рецепта. Рисование уже не доставляло удовольствия, занимался этим, потому что надо. Любимым занятием стала пиротехника. Я покупал много книг и журналов о ракетостроении. Хотел сделать ракету, которая могла бы поднять меня воздух. Опыты на моделях обычной конструкции меня не удовлетворяли. Поэтому я придумал свою конструкцию ракеты и особый вид её старта. Но этот вид старта сразу отмел человеческое участие в полёте. Перегрузки были несовместимы с жизнью. Я запустил таким способом несколько ракет. Понял, что это бесперспективно и бросил вообще это занятие. Потом ещё долго за мной бегали местные ребята и кричали мне: "Сделай ракету!" То, что я бросил пиротехнику, не вернуло меня к изобразительному искусству. Я увлёкся астрономией. Стал строить свои телескопы. Именно это занятие позволило мне ещё раз испытать ранее неизведанное чувство. Ощущение эйфории, полёта, влюбленности. Но эта любовь была не к женщине, а к небу, к звёздам. Я смотрел на бездонную синь неба с россыпями миллиардов звезд, у меня захватывало дух и, словно крылья за спиной вырастали. Я слышал пение ангелов. Дворовые кошки ночью окружали меня и как стражи сидели по кругу. Им было интересно, кто я. Человек с трубой. Они, наверное, тоже хотели заглянуть в окуляр телескопа.
Ещё одним детским развлечением было прыжки как можно с большой высоты. Я, несмотря на свою повышенную массу тела, был в этом деле рекордсмен. У нас был район постоянных строек. С ребятами лазили по этажам и прыгали в кучу песка. Я смастерил нечто напоминающее парашют, только вместо купола было крыло. Забравшись на один из резервуаров для артезианской воды, я выбрал место для приземления. Это была большая и глубокая яма, её дно - мягкий и рыхлый чернозём. Высота была около десяти метров. Я знал, что если не удержу руками крыло (за специальные крепления), то есть вероятность покалечиться. Все же прыгнул. Крыло резко рвануло мои руки вверх. Но я всё же удержал его. Долетел до дна ямы быстро, секунды за полторы, ноги по голень погрузились в землю. Подбородком сильно ударился о колено. В голове зазвенело так, что я на время перестал видеть. Вернее, я видел множество ярких ниточек, узелков, звёздочек и узоров. Они как разъярённый рой пчел ворвались в мою голову. Кроме того, я сильно прикусил язык. Когда вылезал из ямы, изо рта шла кровь. Но я был доволен и горд. Повторить этот полёт никто не решился.
Детская художественная школа и мой учитель - Черёмин меня всегда баловали. Они отправляли мои работы на разные конкурсы, выставки. Мне вручали почётные грамоты.
Почему-то именно на моих работах концентрировали внимание люди. Хотя я знал, что они имеют больше недостатков, чем у некоторых товарищей. В них не было цветового достоинства, я словно рисовал цветом. Линии, как пальцы мага или гипнотизера, завораживали зрителя. Наверняка, знаки и узоры несут в себе какую-то неведомую силу. Узор даёт гораздо больший ассоциативный импульс, нежели пятно или просто цветовые отношения. А вот если все это гармонично увязать: и цвет, и линию, то будет максимальный эффект. Даже если зритель австралопитек.
Стремление чем-то выделиться было у меня всегда. Доходило до какой-то болезненной зацикленности. Я познавал мир не чувствами, а голым каркасом холодного рассудка. Я говорил себе - "Надо выработать свой неповторимый стиль. Надо написать такую-то работу, надо пойти туда-то и сделать то-то, чтобы стать знаменитым". Это было для меня навязчивой идеей. Рисовать почти всегда не хотелось. Я словно ленивый и небрежный каменщик клал кирпичики здания. Заранее зная, что здание будет построено, и стоять ему долго. Нужно только словно снова прокрутить пленку кино и последовательно уложить каждый кирпичек на свое место. Процесс был мукой. Цель - наслаждением. От других художников меня отличало именно то, что они писали именно потому, что им это нравилось и им не нужен был результат, сам процесс доставлял радость. Мне же был нужен только результат. Я терпел время, затрачиваемое на создание картины.
Постоянно придумывал какие-то стили. Лет в тринадцать я решил, что буду писать картины, на которых будет изображён разборный детский конструктор. Много разных пластмассовых частичек, которые, соединяясь, образовывали бы какие-нибудь фигурки. Не написав ни одной картины в этом стиле, я охладел к самой идее...
Если вспоминать своё первое чувство любви к женщине, то придётся вернуться на несколько лет назад. Я был в детском саду. Увидел девочку, качающуюся на больших качелях. В груди словно птица встрепенулась. Как её звали, я так и не узнал, потому что сбежал из детского сада. В этот день меня хотели отвести на прививку. Я, улучив момент, выбежал во двор детсада, перелез через железный забор и был таков. Вместе с моим побегом аннулировалось и чувство к этой девочке.
Одни и те же места увиденные в разные периоды жизни хранят разные визуальные картинки в памяти. Так, например, наш Кремль. Самое первое воспоминание о нём - длинная, длинная широкая дорога. По одну сторону идут ноги папы, по другую - мамы. Я смотрю вперед, вверх, по сторонам. Вижу огромные высокие деревья. Оранжевые листья, как раскрытые купола парашютов, десантирующихся на пестрый ковер осенней земли. Ни неба, ни архитектуры я не помню. Кстати, как возвращались тоже не помню. В отроческие годы я запомнил кремлёвский вал, зимой мы играли на нём в "Царя горы". Будучи уже подростком в моей памяти запечатлелись образы архитектуры, немногим позже и лица любимых женщин.
Одно и то же место словно меняло свой узор. Сбрасывало старый. Отживший. Обрастало новым. С другими конфигурациями.
Из журнала сновидений
№1 Зима
Небо большое, голубое. Через форточку окна ритм хлопков, со свежим воздухом. Ко мне, в нагретую сном постель. Кто-то выбивалкой с красивым пластмассовым узором молотит большой бархатистый толстый ковер. Он сплетен из разных орнаментов. Они красные, синие, зеленые. Внизу слева чудесная красная птица. В ветер свет. Синий узор. На снегу свет солнца. Ритм. Прозрачно.
№3 Бумажные окна
Стою на земле, атмосфера осени, небо персиково-свинцовое. Вдали стоит высотный дом. Интересной архитектурной формы, он напоминает трапецию. Я смотрю на него. Он начинает меня стесняться. Занавешивает свои окна сверху вниз желтой пергаментной бумагой. Как раскручивающиеся валики свитков. Я начинаю думать: если он занавесился бумагой - значит, его сейчас сдует ветром. Появляется ветер, все сильнее и сильнее, дом начинает раскачиваться. Теперь это уже не трапециевидная форма, но обычный прямоугольный высотный дом, он обтянут бумагой. Ветер настолько силен, что дом теряет равновесие и начинает падать (от меня). Он громоздко и грузно падает. Я боюсь, так как стою рядом с таким же домом. Пытаюсь бежать, но ветер будто прибил меня к месту. Бегут люди. Смотрю на развалины упавшего дома, они выглядят как свалка мусора. Вот бы посмотреть, покопаться в нем. Да, но надо бежать. За нами смотрят, как на театральное действие.
№12 Фуникулер и пенопластовая снежинка
Ночь. Ливень. Холод. Вагонетка. Стальные канаты, темень. Угольные горы. Темные кроны. Деревья. Тигель. Уголь. Силуэты деда и бабки. Они в отрепьях. Снег с дождем. Струи. По угольным горам течёт грязь. У бабки и деда есть нужный человек, он собирает уголь, сидя в фуникулере-вагонетке. Вдруг молния долбанула своим узором, почти попала. Никто не сорвется с вагонетки?
№14 Сын и отец
Ходьба. Ступеньки железные, вниз они идут. Идут по коридорам. Отец говорит сыну - "Смотри". Сын открывает дверь и видит большие цилиндры. Они внутри заполнены чем-то жидким и холодным. Отец говорит - "Смотри". Сын видит трубы. Эти трубы ведут жидкий холод на площадку хоккеистов и делают для них лед.
№15 Девочка и ткани
Давай проедем в оранжевом автобусе. Мама и дочка. Мультипликация. Маток ткани. У мамы хорошая пышная прическа. Курчавые рыжие волосы. Длинные руки, кисти с красками, она разукрашивает ткани, когда те едут по конвейеру. Цветочки. Длинные дорожки. Тюки. Завод "Рязанские узоры" работает хорошо. Когда девочка вырастет, она тоже будет красить ткани в узоры: ромашки, тюльпаны, лилии. Дочь очень любит свою маму.
№18 Чудесный сарай
Небо. Его много, оно красиво, оно после захода солнца. Силуэтом на фоне неба рисуется сарай, деревенский, наверное, он невысокий если залезть на рядом сваленные к нему доски, то вполне можно увидеть всю его крышу. Она уходит далеко далеко, в перспективе за горизонт. Сарай - это особое место. Я помню: мы в семье использовали его для перехода, чтобы долго не ходить из одного места в другое. Залезаешь на сарай и необычно оказываешься в том месте, где хочешь. Мы лазили с мамой и папой для того, чтобы попасть в деревню.
№21 Зеленокомнатопотолочье
Лежу на кровати, я в комнате, у нее нет окон и дверей. Смотрю в сторону, потолок и полки (это гардероб, он раскрыт). Его полки, створки окрашены в пастельные и зеленые цвета. Одновременно с этим представляются девятиэтажки, шумные улицы, машины. Но не ярко солнце распирает день. Нежно. А за открытыми створками полок в шкафу, вделанного в стену, какой-то особый мир, свой, за верхней полкой, хочется войти в этот шкаф, закрыть за собой его дверки и уйти в мир цвета.
№23 Просторный внутри
Вот. Вошел я в дом. День вокруг него и в нем. Но в нем больше зелени бархатного света из окон, даже изнутри дом, как снаружи, нет квартир, одна коробка - как из-под обуви, и рядами окна в пять полос-этажей. Нет никого. Тихо. На подоконниках развесились бархатистые цветы герани и пыхают ароматом. Хочу полазить по этим стенам и заглянуть, и постоять бы в каждом окне. Дом без квартир, пустой как коробка из под обуви. Свет из окон, как серо-зеленый дождь.
№33 Дворы и хоккейные площадки
Снежок мягок, пушистые кочки, стройные зимние дворы. Пятиэтажные блочные и кирпичные вещающие дома. Эй, радио! Трансформаторные будки. Площадки хоккеистов в уличных заснеженных дворах. Мое слово из первых было "хоккей". Я сказал его, стоя рядом с холодильником и глядя за окно на рябину со снегирями. Окна сквозь заснеженные шапки. Органчики музычат по радиовещанию, и вязаные шапочки своими узорами цепляют летящие снежинки. Кофейный и белесый снежок вокруг замаскировал хоккеистов. Бархатные ветки принимают малиновых снегирей.
№42 Закатные трубы завода и Есенин
Дорога ведет на юго-запад. Солнце лизнуло трубы заводов и горизонт. Трубы прозрачны и зелены, они переплетаются между собой, как спутавшиеся нитки клубка. Дорога к ним - это длинный полосатый половичек красного цвета. По сторонам стоят фанерные деревца и пластмассовые солдатики Советской Армии. Солнце стреляет в вечернее небо ярко золотыми и медными лучами, они прямые, будто вычерченные по аэродрому. Скульптура-игрушка Есенина грустна, но, несмотря на ее грусть и зелень, она идет по бархату красного половичка, постоянно держа взглядом момент заката солнца.
№47 Буфет
Когда-то мы ходили в цирк, и мама говорила, что там есть буфет. Я ни разу не был в цирке, но у нас дома стоял замечательный резной буфет в стиле барокко, весь резной огромный с множеством дверок, отделений и зеркал. И когда мама говорила - "Мы можем сходить в буфет" (в цирке) в моем воображении рисовалось следующее: ночка сияет, и звезды горят, тетка в белом халате откроет ли створки буфета? Но у нее рыжие волосы, поэтому маленькие створки буфета на черном фоне нам открывает изнутри маленький Пьеро и предлагает нам пьеристое пирожное и пьеристое мороженое. Съесть и прокатиться. Кудри у тетки неплохие, мы успеваем и мороженое съесть, и прокатиться на них, как на качелях.
№48 Сцена в старом доме
Сцена на темном фоне, несомненно, это дом, и там люди что-то делают, а мы смотрим за этим, открытым нашим глазам домом-сценой. Столы, деревянные горшки, дядьки и тётки, с чёрными прилизанными, завязанными в пучок волосами. Они кого-то не пускают в дом, оживленно говоря об этом.
№49 Зоопарк и тихо
Хорошо в зоопарке, когда там нет никого, кроме тихих и сонных зверей. Я вхожу в его резные ворота, утро еще. Верхушки туманных, прозрачных зеленых крон деревьев, они тихи, зелены и таинственны. Все спят. Слон, бегемот, шея, голова, да и тело жирафа тоже спит. Шея, как Останкинская телебашня уходит в туман, скрывая голову, там, где спят стрижи в полете. Арки утреннего благоухания остатков цветения белых роз. Листья, колыхаемые ветром, щекочет мне виски, веки, губы. Я плыву в тайну зеленого.
№54 Выходной
День подарил солнечный свет и тени от яблоневых листьев. Тепло и хорошо находиться на крыше трансформаторной будки из белого кирпича, крыша теплом толи принимает и мою тень. Я будто на плоту в море яблонь, груш и сливовых деревьев. Небо голубыми бликами играет сквозь раскачиваемые плоды земли. Сквозь эти же просветы я вижу соседние пятиэтажки, окна и жизнь спокойную, выходную.
№69 Белый кот
Небо весеннее сине-вечернее. Через форточку окна ветер принес запах травы сырой. Свежие звезды бисером белым играют. Крыши сырых домов деревянных. Красный бархат теплых окон. Свет ночника тает. Влажные ветки кустов узором своим набухают. Белый пушистый кот на земле сырой тихо пьет. Жажду весны утоляет.
№84 Четыре
Стоят два дома под дождем. И я. Надвигаются мутные сумерки. Оторвался от места. Пошел. Надо позвонить - телефонная будка налево. Зашел в нее. Там солдат, вместо аппарата его голова, он ранен в губы. Дырки - словно отверстия в телефоном диске. Рука моя трясется, надо набрать номер. Противно, страшно, ему больно. Солдат злобно сказал: "Ну же!" Опустив палец в первую дырку, провернул нужную цифру - четыре. Проснулся от страха.
№85 Ньютон
Асфальтовая площадь, вечер, небо зеленое и зыбкое. Электричество идет по проводам из трансформаторной будки белого кирпича. В зеленую зыбь уходит черная труба с лестницей. Там, совсем рядом живут две планеты - Сатурн и Юпитер. Они большие и яркие, как две серебряные сковороды. Когда расстояние между ними становится маленьким, они говорят об электричестве и магнитной индукции.
Следующими воспоминаниями идут наши с мамой длинные и долгие дороги в детскую поликлинику. Но я тогда не знал, что это детская поликлиника весь мир был, как бы ограничен этим интерьером. Электрический желтый свет, дети, которых принесли родители, сидели на деревянных стеллажах. Под каждым было одеялко, у кого клетчатое, у меня с узором. Самое раннее детство, это воспоминание только интерьеров. Вот огромные стены с толстыми бархатными коврами. Высоченные потолки с люстрами. Люстры очень красивы, как хрустальные замки. Я бегу по паласу, наталкиваюсь на огромные ноги. Это папа, он улыбается.
Сейчас, рассматривая детские фотографии, я вспоминаю момент фотографирования, и что думал в эту секунду. Вот мне несколько месяцев, я голенький лежу на животе на кроватке и ползу по красивому покрывалу. Помню, что думал в этот момент, что я раненый солдат. Да. Именно солдат, и я знал, кто такие солдаты. Наверное, из-за того, что смотрел телевизор. Когда шел фильм про войну, и людей убивали, мне было жалко и страшно, я не знал, что это актеры, но я знал, что такое смерть. Мне было около девяти месяцев. Когда мы с дедушкой были на кухне зимой, я смотрел в окно, видел, как садятся на рябину снегири. На холодильнике стояло радио и транслировался хоккейный матч. Дедушка мне говорит: "Скажи "хоккей". Я - "Хоккей!" Это было мое первое слово, его сказал я, когда мне был год.
Наступало лето, и из огромных окон светило яркое солнце, на полу играли солнечные зайчики, они бегали по затейливым узорам ковра. На подоконниках стояли горшки с геранью. Если ее немного потрясти, то она начинала сильно пахнуть. В воздух поднималась пыль, она напоминала золотой газовый шарф. Мои дядя и тетя съездили в Сочи, привезли оттуда много эвкалиптовых веток. Мне в подарок голубой вертолетик. Я ставил его на ковер и заводил ключиком. Он начинал быстро вращать своим оранжевым пропеллером. Они рассказали мне, что эвкалипты - очень высокие деревья, гораздо выше наших тополей. Я думал: "Ведь тополя такие огромные, что выше крыш девятиэтажек. Какие же тогда эвкалипты?" Смотрел на вертолетик и представлял, как долго ему лететь вверх, чтобы добраться до их макушек. Ему будет приятно лететь среди кружева благоухающих веток.
Мама купила мне игрушку - "Кукла едет в гости". Это была любимая моя игрушка. Когда я вез ее из комнаты в комнату, она крутила головой, то влево, то вправо. Заигрывался с ней дотемна. Когда однажды ночью я вез ее по полу, то въехал в комнату дяди. Он лежал на кровати, а рядом сидела тетя и прабабушка. Они попросили меня выйти. Дядя болел...
У меня были интересные карты. Они изображали разных забавных персонажей. Одна изображала тигренка, другая негритенка на тракторе, третья - Буратино... Был у меня и пластмассовый маленький Буратинко. Мама сказала: "Эти игрушки лучше не покупать. Говорят, что пластмасса очень токсична". Мне было интересно узнать, что значит "токсично ", и поэтому я отгрыз Буратинке нос. Почувствовал очень своеобразный вкус и запах этой пластмассы. Мне понравилось. Токсично, значит необычно...
Постепенно интерьер сменил экстерьер. Я уже больше времени проводил во дворе. Мы бегали по зеленой лужайке с сестрой. На дворе висело чистое белье. Оно освещалось ярким солнцем. Словно белые облака, сияло. Трава очень сильно пахла, особенно если ее раздавить. Я вспоминал мамино "токсично". Однажды с сестрой мы нашли в поле среди травы большую гору упакованных апельсиновых жвачек. Нам сказал кто-то - "Их выбросили по истечению срока хранения". Мы несколько, распихав по карманам, притырили. Потом жевали. Они были немного неэластичны и крошились. Но зато был сильный апельсиновый вкус.
Во дворе с нами бегали дети армян, и они кричали - "Герика, Герликаэрика, Эрика". Солнце накаляло крыши жестяных гаражей, и они источали запах железа и жженой краски.
Каждое лето к нам приезжал чехословацкий лунопарк. Мама с папой водили меня на аттракционы. Надо заметить, что они не доставляли мне удовольствия. Я с гораздо большим удовольствием разглядывал шестеренки и поршня каруселей, чем катался на них. Так же дело обстояло и с зоопарком. Мама подводила меня к клетке и говорила: "Смотри, какая обезьянка!" Мне было жаль животных. Они смотрели на нас грустными глазами. Потом я переставал об этом думать, меня больше привлекал речной песок, который был у нас под ногами. Мама - "Смотри, какой лев!" Я, показывая пальцем в песок, - "Песок!"
Помню, как часто болел. Лежал в кроватке и смотрел на узор ковра. В свете тусклого ночника мне мерещились угольные горы и фонари-жирафы. Мама давала мне из стеклянного пузырька таблетку, я проглатывал ее. Странное было ощущение на нёбе - когда смешиваются органы чувств. Я не понимал - запах ли это, или ощущение на нёбе, словно из резины сделано.
Детство - время постоянного страха. Когда мне было около пяти, лет со мной случилось нечто, что несколько ночей заставило меня бодрствовать. В один из вечеров, когда все уже легли спать и меня тоже уложили в кроватку, я смотрел на ковер. Постепенно я начал видеть в нем светлеющее пятно. Оно было размером не более ладони. Прошло несколько минут, и мне уже не надо было вглядываться в него, оно сияло. Посередине я увидел Иисуса Христа. Но я почему-то почувствовал очень сильную угрозу по отношению к себе. Вскочил с постели, включил свет, разбудил всех. Когда родители проснулись, я подошел к ковру и стал трогать то место пальцами. Там ничего не было. У меня был очень сильный страх, я потребовал, чтобы немедленно свернули ковер и выбросили на помойку. Дальше почему-то не помню. Сейчас я нахожу объяснение этому явлению. Дело в том, что в детстве моя прабабушка рассказывала мне и моей сестре всякие страшилки. Это и повлияло на мою психику.
В другой вечер, когда родителей не было дома, и я уже готовился ко сну в своей комнате, включил светильник, вышел на несколько минут куда-то, и когда входил обратно, то, посмотрев на стену, замер в оцепенении. Со стены на меня смотрело лицо. Это было красивое женское лицо феи. Опять это вызвало в моей душе только страх. Дома был дедушка. Я позвал его. Показал ему на стену, сказав: "Видишь там её?" Он - "Нет. Кого?" Я сказал, что там лицо феи. Дед долго прыгал около стены, водил руками по обоям, пытаясь доказать, что феи нет. Но она смотрела на меня. В комнату я так и не зашел. Чтобы отвлечься, взял пластилин и слепил из него мать-героиню, подарил деду, сказав, что буду спать с дедушкой и бабушкой. Он дал мне какую-то сладкую пилюлю. Дальше опять не помню...
Первое творчество появилось, когда мне было лет пять. Я стал разрисовывать обои. Нарисовал Деда Мороза. Мой дед, разозлившись, сказал - "Маляр!" Это меня не остановило. Я упорно нарисовал ещё четыре Деда Мороза. Тогда мой дед оторвал от стула дерматин, натянул его на деревянную рамку, дал мне кисти и краски. Моими первыми картинами были: первая - копия с репродукции картины Поленова "Московский дворик". Вторая - я нарисовал Есенина. Это были картины маслом на дерматине. Дед был доволен тем, что я больше не порчу обои. Когда в доме закончились стулья, и дерматина уже не было, то меня отдали учиться в художественную школу. А картины отправили с отцом в деревню Гладкие Выселки Захаровского района. Позже я узнал мнение моей деревенской бабушки по поводу моих картин. Бумага, конечно, все терпит, но не люди, которые читают эти строчки. Поэтому пусть её мнение останется при ней же.
Мой первый учитель в детской художественной школе, увидев, как я пишу акварелью, сказал - "Лёша, у тебя интересная манера письма. Ты не пишешь, а рисуешь кистью, как китайцы". Об этом он сказал и на родительском собрании. Не знаю, была ли это похвала? Его звали Черёмин Валерий Эрикович. Учиться в художественной школе мне нравилось, а вот в обычной школе - нет. Это из-за своих одноклассников. К сожалению, хороших ребят было только трое. Остальные же постоянно издевались над нами. Учителя их не контролировали. Был даже случай, когда эти "отморозки" нашли где-то шприцы, наполнили их грязной водой из луж и стали гоняться за "тихими". Одному вкололи. Я видел, как под кожей растёт синеватый пузырь. Наше терпение было безграничным. Мы убеждали друг друга, что надо поверить, что это только сон. Но легче не становилось. И наконец мы договорились до того, что решили постепенно переубивать каждого из "отморозков". И, наверное, привели бы наш план в действие, если бы не одно событие. Однажды мы пришли в школу и услышали, что один из них выбросился из окна, разбился насмерть. Мы были на похоронах. Я видел его тонкий синий нос, белое лицо. Мне стало его жаль. Больше у нас не возникало желания с кем-то расправиться, пусть даже нам было очень тяжело. Так что детская художественная школа отличалась от обычной, как день от ночи, причем полярной ночи.
Лет до тринадцати - четырнадцати я не испытывал депрессии. У меня могло быть плохое настроение, агрессия, страх. Но это чувство невыразимой щемящей тоски, почти физической боли в груди, когда не знаешь, что делать - идти или лежать, сидеть или стоять, - ничего не приводит к утиханию боли. Не знаешь, где выход. Раньше я не испытывал этого. Первое подобное состояние я помню отчетливо. Была осень. Я шел к дому. Видел издали свой подъезд. Ветер открыл и закрыл дверь. Летели бурые грязные листья по серому сырому асфальту. Я почувствовал эту душевную боль, от которой не было рецепта. Рисование уже не доставляло удовольствия, занимался этим, потому что надо. Любимым занятием стала пиротехника. Я покупал много книг и журналов о ракетостроении. Хотел сделать ракету, которая могла бы поднять меня воздух. Опыты на моделях обычной конструкции меня не удовлетворяли. Поэтому я придумал свою конструкцию ракеты и особый вид её старта. Но этот вид старта сразу отмел человеческое участие в полёте. Перегрузки были несовместимы с жизнью. Я запустил таким способом несколько ракет. Понял, что это бесперспективно и бросил вообще это занятие. Потом ещё долго за мной бегали местные ребята и кричали мне: "Сделай ракету!" То, что я бросил пиротехнику, не вернуло меня к изобразительному искусству. Я увлёкся астрономией. Стал строить свои телескопы. Именно это занятие позволило мне ещё раз испытать ранее неизведанное чувство. Ощущение эйфории, полёта, влюбленности. Но эта любовь была не к женщине, а к небу, к звёздам. Я смотрел на бездонную синь неба с россыпями миллиардов звезд, у меня захватывало дух и, словно крылья за спиной вырастали. Я слышал пение ангелов. Дворовые кошки ночью окружали меня и как стражи сидели по кругу. Им было интересно, кто я. Человек с трубой. Они, наверное, тоже хотели заглянуть в окуляр телескопа.
Ещё одним детским развлечением было прыжки как можно с большой высоты. Я, несмотря на свою повышенную массу тела, был в этом деле рекордсмен. У нас был район постоянных строек. С ребятами лазили по этажам и прыгали в кучу песка. Я смастерил нечто напоминающее парашют, только вместо купола было крыло. Забравшись на один из резервуаров для артезианской воды, я выбрал место для приземления. Это была большая и глубокая яма, её дно - мягкий и рыхлый чернозём. Высота была около десяти метров. Я знал, что если не удержу руками крыло (за специальные крепления), то есть вероятность покалечиться. Все же прыгнул. Крыло резко рвануло мои руки вверх. Но я всё же удержал его. Долетел до дна ямы быстро, секунды за полторы, ноги по голень погрузились в землю. Подбородком сильно ударился о колено. В голове зазвенело так, что я на время перестал видеть. Вернее, я видел множество ярких ниточек, узелков, звёздочек и узоров. Они как разъярённый рой пчел ворвались в мою голову. Кроме того, я сильно прикусил язык. Когда вылезал из ямы, изо рта шла кровь. Но я был доволен и горд. Повторить этот полёт никто не решился.
Детская художественная школа и мой учитель - Черёмин меня всегда баловали. Они отправляли мои работы на разные конкурсы, выставки. Мне вручали почётные грамоты.
Почему-то именно на моих работах концентрировали внимание люди. Хотя я знал, что они имеют больше недостатков, чем у некоторых товарищей. В них не было цветового достоинства, я словно рисовал цветом. Линии, как пальцы мага или гипнотизера, завораживали зрителя. Наверняка, знаки и узоры несут в себе какую-то неведомую силу. Узор даёт гораздо больший ассоциативный импульс, нежели пятно или просто цветовые отношения. А вот если все это гармонично увязать: и цвет, и линию, то будет максимальный эффект. Даже если зритель австралопитек.
Стремление чем-то выделиться было у меня всегда. Доходило до какой-то болезненной зацикленности. Я познавал мир не чувствами, а голым каркасом холодного рассудка. Я говорил себе - "Надо выработать свой неповторимый стиль. Надо написать такую-то работу, надо пойти туда-то и сделать то-то, чтобы стать знаменитым". Это было для меня навязчивой идеей. Рисовать почти всегда не хотелось. Я словно ленивый и небрежный каменщик клал кирпичики здания. Заранее зная, что здание будет построено, и стоять ему долго. Нужно только словно снова прокрутить пленку кино и последовательно уложить каждый кирпичек на свое место. Процесс был мукой. Цель - наслаждением. От других художников меня отличало именно то, что они писали именно потому, что им это нравилось и им не нужен был результат, сам процесс доставлял радость. Мне же был нужен только результат. Я терпел время, затрачиваемое на создание картины.
Постоянно придумывал какие-то стили. Лет в тринадцать я решил, что буду писать картины, на которых будет изображён разборный детский конструктор. Много разных пластмассовых частичек, которые, соединяясь, образовывали бы какие-нибудь фигурки. Не написав ни одной картины в этом стиле, я охладел к самой идее...
Если вспоминать своё первое чувство любви к женщине, то придётся вернуться на несколько лет назад. Я был в детском саду. Увидел девочку, качающуюся на больших качелях. В груди словно птица встрепенулась. Как её звали, я так и не узнал, потому что сбежал из детского сада. В этот день меня хотели отвести на прививку. Я, улучив момент, выбежал во двор детсада, перелез через железный забор и был таков. Вместе с моим побегом аннулировалось и чувство к этой девочке.
Одни и те же места увиденные в разные периоды жизни хранят разные визуальные картинки в памяти. Так, например, наш Кремль. Самое первое воспоминание о нём - длинная, длинная широкая дорога. По одну сторону идут ноги папы, по другую - мамы. Я смотрю вперед, вверх, по сторонам. Вижу огромные высокие деревья. Оранжевые листья, как раскрытые купола парашютов, десантирующихся на пестрый ковер осенней земли. Ни неба, ни архитектуры я не помню. Кстати, как возвращались тоже не помню. В отроческие годы я запомнил кремлёвский вал, зимой мы играли на нём в "Царя горы". Будучи уже подростком в моей памяти запечатлелись образы архитектуры, немногим позже и лица любимых женщин.
Одно и то же место словно меняло свой узор. Сбрасывало старый. Отживший. Обрастало новым. С другими конфигурациями.
Из журнала сновидений
№1 Зима
Небо большое, голубое. Через форточку окна ритм хлопков, со свежим воздухом. Ко мне, в нагретую сном постель. Кто-то выбивалкой с красивым пластмассовым узором молотит большой бархатистый толстый ковер. Он сплетен из разных орнаментов. Они красные, синие, зеленые. Внизу слева чудесная красная птица. В ветер свет. Синий узор. На снегу свет солнца. Ритм. Прозрачно.
№3 Бумажные окна
Стою на земле, атмосфера осени, небо персиково-свинцовое. Вдали стоит высотный дом. Интересной архитектурной формы, он напоминает трапецию. Я смотрю на него. Он начинает меня стесняться. Занавешивает свои окна сверху вниз желтой пергаментной бумагой. Как раскручивающиеся валики свитков. Я начинаю думать: если он занавесился бумагой - значит, его сейчас сдует ветром. Появляется ветер, все сильнее и сильнее, дом начинает раскачиваться. Теперь это уже не трапециевидная форма, но обычный прямоугольный высотный дом, он обтянут бумагой. Ветер настолько силен, что дом теряет равновесие и начинает падать (от меня). Он громоздко и грузно падает. Я боюсь, так как стою рядом с таким же домом. Пытаюсь бежать, но ветер будто прибил меня к месту. Бегут люди. Смотрю на развалины упавшего дома, они выглядят как свалка мусора. Вот бы посмотреть, покопаться в нем. Да, но надо бежать. За нами смотрят, как на театральное действие.
№12 Фуникулер и пенопластовая снежинка
Ночь. Ливень. Холод. Вагонетка. Стальные канаты, темень. Угольные горы. Темные кроны. Деревья. Тигель. Уголь. Силуэты деда и бабки. Они в отрепьях. Снег с дождем. Струи. По угольным горам течёт грязь. У бабки и деда есть нужный человек, он собирает уголь, сидя в фуникулере-вагонетке. Вдруг молния долбанула своим узором, почти попала. Никто не сорвется с вагонетки?
№14 Сын и отец
Ходьба. Ступеньки железные, вниз они идут. Идут по коридорам. Отец говорит сыну - "Смотри". Сын открывает дверь и видит большие цилиндры. Они внутри заполнены чем-то жидким и холодным. Отец говорит - "Смотри". Сын видит трубы. Эти трубы ведут жидкий холод на площадку хоккеистов и делают для них лед.
№15 Девочка и ткани
Давай проедем в оранжевом автобусе. Мама и дочка. Мультипликация. Маток ткани. У мамы хорошая пышная прическа. Курчавые рыжие волосы. Длинные руки, кисти с красками, она разукрашивает ткани, когда те едут по конвейеру. Цветочки. Длинные дорожки. Тюки. Завод "Рязанские узоры" работает хорошо. Когда девочка вырастет, она тоже будет красить ткани в узоры: ромашки, тюльпаны, лилии. Дочь очень любит свою маму.
№18 Чудесный сарай
Небо. Его много, оно красиво, оно после захода солнца. Силуэтом на фоне неба рисуется сарай, деревенский, наверное, он невысокий если залезть на рядом сваленные к нему доски, то вполне можно увидеть всю его крышу. Она уходит далеко далеко, в перспективе за горизонт. Сарай - это особое место. Я помню: мы в семье использовали его для перехода, чтобы долго не ходить из одного места в другое. Залезаешь на сарай и необычно оказываешься в том месте, где хочешь. Мы лазили с мамой и папой для того, чтобы попасть в деревню.
№21 Зеленокомнатопотолочье
Лежу на кровати, я в комнате, у нее нет окон и дверей. Смотрю в сторону, потолок и полки (это гардероб, он раскрыт). Его полки, створки окрашены в пастельные и зеленые цвета. Одновременно с этим представляются девятиэтажки, шумные улицы, машины. Но не ярко солнце распирает день. Нежно. А за открытыми створками полок в шкафу, вделанного в стену, какой-то особый мир, свой, за верхней полкой, хочется войти в этот шкаф, закрыть за собой его дверки и уйти в мир цвета.
№23 Просторный внутри
Вот. Вошел я в дом. День вокруг него и в нем. Но в нем больше зелени бархатного света из окон, даже изнутри дом, как снаружи, нет квартир, одна коробка - как из-под обуви, и рядами окна в пять полос-этажей. Нет никого. Тихо. На подоконниках развесились бархатистые цветы герани и пыхают ароматом. Хочу полазить по этим стенам и заглянуть, и постоять бы в каждом окне. Дом без квартир, пустой как коробка из под обуви. Свет из окон, как серо-зеленый дождь.
№33 Дворы и хоккейные площадки
Снежок мягок, пушистые кочки, стройные зимние дворы. Пятиэтажные блочные и кирпичные вещающие дома. Эй, радио! Трансформаторные будки. Площадки хоккеистов в уличных заснеженных дворах. Мое слово из первых было "хоккей". Я сказал его, стоя рядом с холодильником и глядя за окно на рябину со снегирями. Окна сквозь заснеженные шапки. Органчики музычат по радиовещанию, и вязаные шапочки своими узорами цепляют летящие снежинки. Кофейный и белесый снежок вокруг замаскировал хоккеистов. Бархатные ветки принимают малиновых снегирей.
№42 Закатные трубы завода и Есенин
Дорога ведет на юго-запад. Солнце лизнуло трубы заводов и горизонт. Трубы прозрачны и зелены, они переплетаются между собой, как спутавшиеся нитки клубка. Дорога к ним - это длинный полосатый половичек красного цвета. По сторонам стоят фанерные деревца и пластмассовые солдатики Советской Армии. Солнце стреляет в вечернее небо ярко золотыми и медными лучами, они прямые, будто вычерченные по аэродрому. Скульптура-игрушка Есенина грустна, но, несмотря на ее грусть и зелень, она идет по бархату красного половичка, постоянно держа взглядом момент заката солнца.
№47 Буфет
Когда-то мы ходили в цирк, и мама говорила, что там есть буфет. Я ни разу не был в цирке, но у нас дома стоял замечательный резной буфет в стиле барокко, весь резной огромный с множеством дверок, отделений и зеркал. И когда мама говорила - "Мы можем сходить в буфет" (в цирке) в моем воображении рисовалось следующее: ночка сияет, и звезды горят, тетка в белом халате откроет ли створки буфета? Но у нее рыжие волосы, поэтому маленькие створки буфета на черном фоне нам открывает изнутри маленький Пьеро и предлагает нам пьеристое пирожное и пьеристое мороженое. Съесть и прокатиться. Кудри у тетки неплохие, мы успеваем и мороженое съесть, и прокатиться на них, как на качелях.
№48 Сцена в старом доме
Сцена на темном фоне, несомненно, это дом, и там люди что-то делают, а мы смотрим за этим, открытым нашим глазам домом-сценой. Столы, деревянные горшки, дядьки и тётки, с чёрными прилизанными, завязанными в пучок волосами. Они кого-то не пускают в дом, оживленно говоря об этом.
№49 Зоопарк и тихо
Хорошо в зоопарке, когда там нет никого, кроме тихих и сонных зверей. Я вхожу в его резные ворота, утро еще. Верхушки туманных, прозрачных зеленых крон деревьев, они тихи, зелены и таинственны. Все спят. Слон, бегемот, шея, голова, да и тело жирафа тоже спит. Шея, как Останкинская телебашня уходит в туман, скрывая голову, там, где спят стрижи в полете. Арки утреннего благоухания остатков цветения белых роз. Листья, колыхаемые ветром, щекочет мне виски, веки, губы. Я плыву в тайну зеленого.
№54 Выходной
День подарил солнечный свет и тени от яблоневых листьев. Тепло и хорошо находиться на крыше трансформаторной будки из белого кирпича, крыша теплом толи принимает и мою тень. Я будто на плоту в море яблонь, груш и сливовых деревьев. Небо голубыми бликами играет сквозь раскачиваемые плоды земли. Сквозь эти же просветы я вижу соседние пятиэтажки, окна и жизнь спокойную, выходную.
№69 Белый кот
Небо весеннее сине-вечернее. Через форточку окна ветер принес запах травы сырой. Свежие звезды бисером белым играют. Крыши сырых домов деревянных. Красный бархат теплых окон. Свет ночника тает. Влажные ветки кустов узором своим набухают. Белый пушистый кот на земле сырой тихо пьет. Жажду весны утоляет.
№84 Четыре
Стоят два дома под дождем. И я. Надвигаются мутные сумерки. Оторвался от места. Пошел. Надо позвонить - телефонная будка налево. Зашел в нее. Там солдат, вместо аппарата его голова, он ранен в губы. Дырки - словно отверстия в телефоном диске. Рука моя трясется, надо набрать номер. Противно, страшно, ему больно. Солдат злобно сказал: "Ну же!" Опустив палец в первую дырку, провернул нужную цифру - четыре. Проснулся от страха.
№85 Ньютон
Асфальтовая площадь, вечер, небо зеленое и зыбкое. Электричество идет по проводам из трансформаторной будки белого кирпича. В зеленую зыбь уходит черная труба с лестницей. Там, совсем рядом живут две планеты - Сатурн и Юпитер. Они большие и яркие, как две серебряные сковороды. Когда расстояние между ними становится маленьким, они говорят об электричестве и магнитной индукции.