Скачки

Хорст раздавал рукопожатия, не зная, куда деть выигранный кубок. Но всё казалось ему сломанным. Не таким как представлялось прежде. Трибуны стремительно пустели. Ветер крутил несчастливые квитки. Лошади ржали. Прикрывшись шляпками, спешили барышни. И в довершение с неба заморосил мелкий дождь.

Хорст любой ценой мечтал сбежать из деревни. Он так и видел, как морщинятся его руки, и он становится похожим на деда, несчастным стариком. Тоска высасывала сердце.
Конечно, жаль было расставаться с Шустрецом, которого выпестовал, приручил и выездил. Преданней Шустреца не было у Хорста коня, но иноходцу путь на скачки был закрыт. Не ожидать же лошадиной кончины, упуская лучшие годы своей жизни. Абсурд. За конём было, кому присмотреть. А Хорст грезил скачками. И мечта его сбылась.
Осчастливленный званием жокея он чуть не плакал.
- Победа молодого жокея на молодой лошади  -  вот это замечательно!  -  тренер хлопал его по плечу, сшибая перчатками гроздья грязи с камзола.

Три холодных и голодных года маялся Хорст при ипподроме. Сколько было мук, сколько терзаний. Бабушка с дедом отдали ему всё что скопили. Дед сам привёз на ипподром, хлопотал за внука. Деньги Хорст экономил, комнату в городе снимать не стал. Прижился на конюшне. Снимал за гроши клетушку у сторожа. Подменял старика, когда было нужно. Дневал и ночевал на скаковой дорожке. Не вылезал из седла по целым суткам. Внедрённая с детства посадка приобрела тренированный лоск и элегантность городской выучки.
Сначала ходил в ипподромных мальчиках. Помогал в кузне  -  дело знакомое. Ковырял гнутым ножом закостенелую копытную роговицу, готовя лошадей перед ковкой. Железо скоро остывало, отпуская жар, отвердевало в черноте. Хорст, постукивая молотком, подгонял подковы к форме копыт. Скоро загонял в рог ухнали.
Сыпал овёс. Убирался в денниках. Таскал тачки с опилками. Следил за беговой дорожкой, чтобы лошади с подковами и без - племенных не ковали, чтоб не повредили кобыл  -  шли по мягкому настилу. 
Выезжал лошадей на корде. Садился верхом.
Ждал, пока заметят. 

Один и был собеседник у Хорста в тот первый год. Финн-сторож, с которым коротал Хорст вечера. Зачем такой человек прижился на ипподроме, Беркович понять не мог. Старик не интересовался скачками, да и к лошадям, казалось, был равнодушен. Не увлекался поступью и статью чемпионов. Кобыл и на дух не переносил. И выбирал для себя в фавориты совсем уж сторонних для скакового дела коней. У старика была одна забава. Вечерами вынимал он из закута странный музыкальный инструмент, название которого было похоже на икоту.
Старик садился, зажимал коленями бандуру и водил по струнам смычком, одна часть которого была сделана из можжевеловой ветки, а другая из конского волоса. За этот особый волос и ценил сторож коней. Обыкновенно правя смычок, приговаривал:
- Волос у коней берётся. Потому что кобылы ссут на хвост и у них волос порченный, а у коня пушистый. Лучше всего брать белый. Тогда звук выходит нежный, родной.
Финн прикрывал веки и пилил свою грусть трепетным смычком.

В город Хорст почти не выбирался. Знакомые с детства улицы сжались, высокие прежде дома согнулись карликами. Город оказался чужим.
Так и жил на конюшне. Потом - два года в школе жокеев при ипподроме. На скаковых испытаниях и приметил его легендарный тренер  -  Удо Дервез. Решил сделать из заводского ездока настоящего жокея.
Поначалу непривычно было взбираться на лошадь с посторонней помощью. Казался себе Хорст неуком, и сильно раздражался этим. Он лучше многих держался в седле, но должен был впитывать школу. 
- В посадке всадника  -  главное чёткость,  -  тренер вёл лошадь по кругу, -  Наездник должен сидеть уверенно, прямо, не напрягаясь. При стоянии на месте центр тяжести всадника должен находиться строго над центром тяжести лошади, при движении - несколько смещаться вперед. Удержание равновесия поможет почувствовать ритм. При движении рысью всадник облегчается  -  через такт приподнимается и плавно опускается в седло. И только на галопе должен совсем слиться с лошадью.

Хорст послушно выполнял команды. Легче всего приходилось на скоростных заездах. Тут он не вспоминал тренерских команд, и действия его были лёгкими, как дыхание. Он привставал на высоко подтянутых стременах, опираясь на колени, и тело располагал почти горизонтально над шеей лошади, превращаясь в одну с ней летящую стрелу.

И снова шли занятия.
- Действие поводьев применяется всадником только во взаимодействии с другими способами управления: шенкелями и уклонами корпуса - работой поясницы,  - Удо Дервез вёл коня на корде, - Поводьями следует работать плавно, не вызывая беспокойства лошади внезапностью движения.
Хорст держался в седле крепко. И лошади его слушались. Но он долго отучался слезать, перекинув ногу через холку и держать повод одной рукой.
В школе жокеев почти все наездники выступали и в качалке, и в скачках под седлом. Но всегда показывали лучшие результаты лишь в одном из видов.
Сезон беговой длился круглый год. Между зимним и весенне-летним периодами были небольшие перерывы  -  недели по две. Парни охотнее садились в качалки. Многие уже достигли впечатляющих результатов. Нашли меценатов. К фаворитам присматривались владельцы перспективных лошадей. 
Скачки проводились только в теплое время года. Продолжительность скакового сезона не превышала шести месяцев. Но Хорст и смотреть не мог на качалку, его манили состязания на высшую резвость.

Лошади приняли старт. Хорст сразу, со старта, выскочил вперёд. Дал шенкеля и подал вперёд руки. В тот момент, когда лошадь поджала ноги, свистнул хлыст. Кобыла распрямилась, гладкий корпус её словно пронзил застывший воздух. Лошадь вышла в лидеры, сделав первые пятьсот метров с феноменальной резвостью. Тычки по краям скакового круга завертелись, сливаясь в единую линию. Хорст усилил давление шенкелей и одновременно слегка набрал повод. Корпус наездника навис над шеей лошади, уменьшая преграду для воздуха. Наездник и лошадь собрались в единое целое. Хорст сохранил лишь лёгкий упор в повод. Он уверенно вёл бег, утеряв из вида всё кроме несущегося навстречу ландшафта.

Одна миля исчезает под копытами. С судейской вышки гремит рупор: 
- Кто хоть миг утерял на старте или где-то застрял  -  на финиш нечего и рассчитывать. Скоростная скачка  -  удовольствие для зрителей. Для этого мы и приходим сюда. Выигрыш  -  молодым!
Наездник сползает с лошади. Ноги трясутся и подгибаются от пережитого возбуждения. Событие распарывает внутренности радостным светом, обжигая прохладой внутренности, лаская сердце.
Хорст первым их конюшенных мальчиков получил звание жокея.

Тренер Хорсту достался блестящий. Легендарный Удо Дервез. Сухощавый, седой, но подвижный, как мальчишка. Не стоит на месте:
- Гляди, какая картинка!
Конюх водит на корде необъезженную рыжую кобылу.
- Такая лошадь считает себя соратником жокея, чувствует скачку. Её мало обернуть в рамку упряжи. Надо суметь приручить, выпестовать свою красоту. Разбудить страсть и скорость, чтобы она с воздухом слилась. Ты её будешь приручать, а она тебя воспитывать. Она может принести тебе победу, но если не умеешь обращаться или не бережёшь ради победы, разнесёт вдребезги.
- Я думал, главное ловчей в седле держаться. И откуда вы столько знаете?
Тренер едва заметно улыбнулся:
- Я у твоего деда, много чего перенял.
- А разве он был жокеем? Я думал он всю жизнь при заводе.
- Ну да! Первейший был из победителей.  -  Дервез обернулся в поле. По дорожке в запуски неслись молодые жокеи.
- Смотри, как другие наездники своих лошадей треплют, а первый даже хлыстом не шевелит, только по шее её похлопывает, поощряет.

Вечная суета перед скачками. Паддок кипит. Жокеи ждут лошадей. Гнедую кобылу Хорста сопровождает Дервез. На площадке перед судейской комиссией тренеры по кругу презентуют лошадей. Позади богатеев стоят знатоки, нашёптывают, выгадывая удачу. Судьи советуются с ветеринарами. Проверяют состояние лошадей и решают, могут ли кони участвовать в состязаниях.

Вот Хорст принимает из рук тренера узду. Стартовые боксы уже вывезли к начальной отметке. Дервез помогает Хорсту вскочить в седло. Жокеи заезжают на лошадях с тыльной стороны в боксы. Громыхают двери. Делир - норовистый жеребец никак не желает вставать в тиски клетки. Храпит и пятится. Тренер нервничает. Колотит кулаком по крупу, загоняя коня в бокс.

По команде стартера дверки отлетают в стороны, едва удерживаясь на петлях. Лошади срываются с мест. Каждый жокей верит в удачу. Норовит обойти соперника на вираже. Главное сохранить резвость на повороте. Уследить, чтобы центробежная сила не снесла лошадь к полевой, наружной, кромке. 
Кажется, в хаосе скачки лошади переломают друг другу ноги. Но и в тесной куче соперников есть свои, счастливые пути. Гнедой жеребец Делир, не желавший, тесниться в боксе обходит конкурентов. Трибуны в шоке. По кассам тотализатора он не был фаворитом. Хорст надеется наверстать своё на ключе, где беговая дорожка расширяется при выходе из поворота на финишную прямую. Здесь можно выскочить из-за хвостов, вернуть упущенную удачу, если сохранить резвость до последнего момента гонки. Выбраться из коробки конских крупов, слегка отвернув внутрь бегового круга. Обогнать столпившихся соперников.

Хорст торопится. Дёргает повод. Кобыла, потеряв напор взятой скорости, сыпет копытами вразнобой. Переступает полоску дёрна и сточная канава зияет пропастью. Хорст вылетает за бровку, теряя надежду даже на второе место.
Гнедой жеребец делает круг почёта. Грядёт церемония награждения. На трибунах мэр города, министр сельского хозяйства, королева скачек.
С жеребца снимают седло. Покрывают круп вальтрапом. Суконная накидка в пятнах пота. Делир смотрит победителем.

В деннике полумрак. Хорст сгребёт лошадь, словно желая ободрать с неё шкуру.
- Полегче, - в дверях появляется Дервез.  -  нечего на лошади зло срывать. И запомни, скачку проигрывает  -  жокей.
- Не журись. - Тренер лущит орешки, - выдержки тебе не хватает. Дело наживное.
Хорст старается дышать ровнее, ловит состояние покоя.
Дервез усмехается:
- Выдержка - есть умение довести лошадь до наибольшей быстроты и выносливости.
Хорст проклинает соперника.
- Ты видел, как он Делира вёл?  -  напоминает  тренер. - Берёг коня  -  не уходил на большой просвет от соперников. И перед финишем не посылал хлыстом, только гладил, благодарил за победу. А ты?
Хорст много говорит. Оправдывается. Но все его слова рвутся, как изношенный ситец.
- Ты сам виноват, лошадь измотал. Выжал все силы на старте. Вот у соперника твоего тактически верная езда была. Сэкономил силы, не надрывал коня и обошёл лидера. И посмотри никаких этих модных хитростей, никаких приспособлений на голове лошади. Простые удила. Только наглазники самые примитивные для защиты обзора, чтоб не боялся в спину идти.
Хорсту все эти речи кажутся утешением, и он только отчаяннее ненавидит себя. Уже легче ведёт скребком по лошадиному крупу, но в голове клубится чернота и тень ложиться на сердце. Пиявка тоски сосёт душу. Больше всего ему хочется, чтобы тренер ушёл, и тогда он зароется в сено и даст волю слезам. 
Дервез не уходит.
- Вот ты говоришь, Делир хорош, а хватило бы у тебя терпения его вырастить? Ты знаешь, как он начинал? Из десятка выступлений, восемь раз - был дисквалифицирован. Только в четыре года начал проявлять способности, а в элиту вошёл и вовсе к шести годам. Из гадкого утёнка превратился в настоящего ипподромного бойца. В течение прошлого сезона не проиграл ни одного старта. Фантастические качества показывал по резвости и силе. И я горжусь, что создал такого коня собственными руками. Запомни, дело не в коне, а в тебе самом. Ты стараешься быть безупречным. Любой ценой. Иногда до дрожи в коленях, а скачка - это лёгкость. Ты чувствуешь лошадь, но иногда словно насилуешь её живую суть. Пытаешься механически перенять чужую манеру. А стиль движения нужно создавать самому, не пытаясь ухватить готовое.
Хорст пожимает плечами. Молчит, но вот отважился спросить совета. Тренер ухмыляется. Дурацкая привычка.
- Тебя терзает страх совершить ошибку. Это как ужас перед смертью, наукой от него не избавиться. Всю жизнь он сопровождает человека. Неизбывный кошмар. Одних закаляет, как железо, о других  -  разбивается как об воздух. Ты изводишь себя, изматываешь лошадь. Слишком зациклился на механике. А это пустая работа мышц, она скорости не даёт. Тренировки  -  дело хорошее, но важнее развить в себе чувство. Чувство пейса. Вот чего тебе не хватает. Не только тело следует тренировать, тут нужна подготовка чуткости. Тогда после скрупулезной, требующей большого внимания, работы по секундам и даже долям секунд, приходит знание. Это достигается тщательным созерцанием одновременно движущейся лошади и тех предметов, относительно которых происходит перемещение всадника. На слух, воспринимая топот копыт, а стало быть, весь темп движения, дыхание лошади и другие, обычные для скачки, звуки, начинаешь улавливать это чувство по движению воздуха. Тут надо слушать ветер. Тогда чётко распределяешь силы коня на всю дистанцию.

Подготовка к Большому призу началась, как только сошёл снег. В конюшню загнали полсотни молодых лошадей. По утрам коней седлали, уговаривали, приводя к покою, оглаживали. Осёдланных вели в закрытый манеж. Наездники вязали под шеей поводья, подтягивали подпруги, опускали стремена. Лошадей утыкали в круп друг другу и гоняли по кругу, чтобы напрыгались, привыкли к седлу и устали. Потом приучали к наездникам. Возле каждой лошади становился всадник. Конюх держал лошадь на корде, помогал жокею забраться в седло. И снова смена шла шагом вдоль манежа. Пока лошади не уставали до полного равнодушия.

Не отставали и наездники. Дервез гонял Хорста до седьмого пота. Вся каша, варившаяся в голове  -  скачки, единоборство, противоборство, состязания, желание быть первым, стремление к финишу, азарт  -  вылилась, как из опрокинутого чугунка. После тренировок Хорст едва приползал в свою камору. Ему казалось, завтра он не поднимется, но сил словно прибывало. Напряжение исчезло. Стоило побороть мягкий гипноз лени, кости наездника, словно птичьи наполнялись воздухом. Каждое движение стало верным.

Гусиные головки весовых стрелок долго подрагивали, пока не сошлись клювами. Дервез покачал головой:
- Ну, и вымахал ты братец. У тебя стать прямо гренадерская, а ты в жокеи. Сгоняй до нужного.
Хорст смухортился. Согнувшись, пошёл из конюшни, оглядывая свои широкие костистые запястья к которым лепились нелепые узкие ладони с тонкими пальцами. Что-то творилось с его телом. С тех пор как Хорсту исполнилось шестнадцать, он поднимался, как на дрожжах. За какие-нибудь полгода превратился в гиганта. Тренер с тревогой наблюдал, как Хорст возвышается теперь над ним, едва не задевая высокую притолоку конюшни.
Дервез качал головой: 
- Надо тебе вес уменьшать. Ничего выберем режим питания, специальные процедуры, в парилку походишь, в бекеше побегаешь. Давай, парень! Большой приз  -  на кону.
Хорст изматывал себя. Бегал по дорожке наравне с конём. Сгонял вес. Потение превратило Хорста в жердину. Казалось, длинная его нескладная фигура вот-вот переломится на ходу.
Хорст не сдавался. Обжигаясь сухим паром, перебирался в горячую ванну. Тренер подхлёстывал. Вечерами Хорст наряжался в тёплый свитер и шерстяную фуфайку бегал до изнеможения. За стол и не присаживался. Тренер пичкал его силком, чтоб не загнулся.

От беготни по ипподромным кольцам в глазах плыли круги. Ноги ныли. Гудела голова. Хорст не слышал больше заунывной музыки старого финна. Когда добирался до каморки, падал замертво. А с утра начинал заново круговерть. Пробежки, парилка, диета. К началу скакового сезона извёл себя до образа тени. Ходил, чуть не держась за стену.
 
После заездов слезал с лошади мокрый, как мышь. Бежал в весовую. Несмотря на потерю веса, результаты истязаний были не велики. Природа сопротивлялась. 

Гонг звенел медью. На трибунах толпились игроки  -  азарт в глазах. Тренеры вели  лошадей по кругу. Трепыхались попоны. Заложники риска пытались угадать фаворита, мошенники знали прикуп. Правила Большого приза.
Хорст покрылся потом в ожидании своей очереди. Мелкий жокей в цветах ганноверского владельца прошёл по холлу, придерживая седло. Легко присел. Весы едва качнулись. Хорста окликнули по фамилии. Он рассматривал рисунок на полу, словно держась за него. Шёл медленно, придерживая чем-то неясным внутри себя качку истерзанного тела. Поднял голову. Распятие в окне. Небо  -  вспышка света.

Хорст мчится по лестницам. Вокруг словно шар. Бесконечные коридоры вверх и вниз, по серпантину. Лестницы вьются яблочной кожурой. Ступеньки несутся вверх. Свиваются и развиваются. Он бежит по вертикали, вниз головой. В душном полумраке. 

Вместе с резким запахом нашатыря, его приводит в чувство неприятный голос, с фальшивой триумфальностью царящий над полем:
- Скачку выиграл жеребец по кличке Фальстаф!

После обморока Хорст скрывался в деннике. Тренер пришёл позже. Дал утихнуть урагану чувств. Не упрекал. Вся прежняя исступленность Дервеза, колотившая его, как приступ, накануне скачек теперь исчезла. В голосе звучали покой и уверенность:
- Стоит ли себя изводить? Жизнь  -  не скачки.
- А что?
- У тебя есть ещё время подумать. У тебя есть ещё время, мой мальчик.
Какое-то время после сезона Хорст обретался на ипподроме. Его удерживали. Тренер предлагал работу конюха или ветеринара. Хорст вздрагивал от этих слов. Маялся, едва заслышав триумфальный гонг. Мимо шли жокеи-победители. Хорст спокойно переносил радость на их забрызганных грязью лицах, но сияющего вида их спин вынести не мог.
Осенью подался в деревню.

* * *

Туман драной ватой торчал меж кустов. Чуть выше его разбавлял мутный предрассветный воздух. За этим марлевым занавесом лязгало и скрежетало нечто громоздкое, неповоротливое и угрожающее.

За три года боёв и сидения в гнилых, залитых водой и кровью, траншеях, ефрейтор Беркович научился отличать на слух опасность. Но наглый приглушенный приличным расстоянием грохот не давал памяти подсказок. Пехота шла тише. Конница, спутанная колючей проволокой, ещё в начале войны  -  исключалась. Кроме того, даже кавалерийская бригада не произвела бы столько шума. Может быть, русские успели за ночь проложить рельсы и теперь подтягивали к передовой тяжёлую артиллерию. Предположение было слишком фантастичным. Разгадать природу рождения шума было невозможно. И оттого, что Хорст не мог объяснить себе самому, что надвигалось на него среди тёмноты и болотного дурмана, под диафрагмой зашевелилась противная жаба животной жути.
 
Хорст поморщился. В последнее время ему казалось, что полковое меню составляют армейские химики, устроившие газовую атаку под Ипром. На ужин был варёный горох, с рубленой тушёнкой, луком и чесноком. С такой похлёбкой даже солдатские желудки справлялись с трудом. Хорст подумал: ещё один такой ужин  -  и он скорее рванётся сквозь русские проволочные заграждения, чем отправиться на ночёвку в блиндаж.

Его мучила изжога от бобов с гнилым свиным салом. Сквозь гримасу жгучей боли по лицу сверкнула улыбка. Икнулся Хорсту его юношеский максимализм. Было время, когда он старался быть ортодоксальнее тильзитского раввина. Теперь иначе. За три года войны часто забывал молиться и научился есть, что дают.
Его жилищем стала могила. Траншея  -  та же могила. Пристанище червей и крыс. Хорст устал смотреть в лица. Он не успевал запоминать. Люди исчезали, и потом под брезентом мокли только восковые маски. Приятели, товарищи, друзья  -  лежат в рытвинах. Засыпаны землей. Хорст делил хлеб с мертвецами. Смеялся шуткам заживо погребённых.

Гул стих.

Хорст зачерпнул из саквы сухарей. Это были не прежние, толстые галеты начала войны. В руке крошились высушенные и подсоленные отрубя. Щустрец благодарно щекотал ладонь мягкими губами.
Проныра Оскар Шрёдер потчевал солдат байками, которые притаскивал каждый раз из увольнения. Он повадился клянчить увольнительные у лейтенанта. Тот уступал домогательствам.

Оскар - солдат рабочего батальона. Постоянно отирается возле драгун. Приносит выпивку и пожрать, за отдельную плату  -  разумеется. Сейчас Шрёдер рассказывал про одного местного подрядчика, сколотившего состояние на гнилых сапогах. Циник и сибарит. Так оскоблил свою чувственность, что требовал для себя разврата немыслимого, чтобы хоть чуточку заставить трепетать одеревеневшие нервы.
- Не только растлевал детей, но и делал ещё фотографические снимки, с которых рассчитывал поиметь выгоду,  -  каламбурил Шрёдер, - деловой человек!
Задира Ганс Кюхель живодёрски метко выругался.

Грязные подробности липли на память. Выпячивая нижнюю челюсть и двигая подбородком, Хорст поправил кожаный ремешок островерхого шлема. После учёбы он так и не успел сменить его на стальную окопную каску нового образца и как полковые офицеры щеголял в старом пикельхаубе. Под серым чехлом скрывался элегантный, цвета воронова крыла, с пирамидальным медным шпилем, головной убор, прижимавший к вспотевшему лбу прядь жёстких каштановых волос.
Четвёртый эскадрон, стоявший в депо, оккупировал небольшую рощицу. С наблюдательной вышки спросили закурить. Хорст поднялся по ступенькам из нетесаной сосны.

В полумгле перед окопами тянулись несколько рядов колючей проволоки, ещё несколько мотков колючки было разбросано между надолб. За дальним заграждением раскатилось давно не кошенное пшеничное поле, где среди рытвин оставленных упавшими снарядами, кустами разрослись золотые колосья. Меж ними и редкими расщеплёнными пнями валялись мешками трупы. Картину услужливо предоставила Хорсту память. Сейчас из темноты, укрытой ватой тумана, тянуло лишь приторным тленом и предрассветной сыростью.

На дальнем посту дремал Кугель. Под прикрытыми веками пересматривал сегодняшний сон. Точка в точку, ночь перед отъездом с маршевой ротой. Последняя увольнительная. Он бреется в ванной. Заглядывает жена.
- Не помнишь, отец видел Линду?
- Видел. Они же приходили к нам.
- Когда?
- На Пасху и потом ещё. Не помнишь?
- Не помню.
- Он сидел, а она спала в кроватке. Я сказала, что она, когда спит, на него очень похожа, а он: "Истая Кугель!". А ты к чему это? Какие мысли навели?
Йозеф закрывает дверь ванной. В зеркале - намыленная щека.
- Так, вспомнилось.
Отец умер в августе.
Кугель снова берётся за бритву. И вдруг отдёргивает руку. В зеркале мелькнуло видение шрама. Белый, на розовом горле. Кугель сморгнул, видение исчезло. Дурацкий сон.
Стоять в дозоре последний предутренний час  -  мерзее этого, пожалуй, нет ничего на свете.
Пластун вырастает за спиной часового, словно продолжение тени. Острый чеченский кинжал бежит по белому горлу. Кугель тихонько всхлипывает и валится в окоп. За марлевым занавесом готовится какое-то жуткое представление. В полутьме бурчит, лязгает и отдалённо грохочет, словно переваривается каменный ужин в желудке незримого голема.

Чепраков боялся идти в бой. Сидя за столом, он почти не глядел на карту. Он ненавидел и страшился солдат, ждал от них любой пакости. На занятиях они глядели исподлобья. Не было у него для бойцов живого слова и соловели солдаты, набухали оловянными плошками сонные глаза. Сухим стуком ночной погремушки щелкали слова и отскакивали от бритых затылков, как от стенки горох.
Экипаж толпился возле танка. Хворов зевнул. Белый бок луны, словно солдатский сидор, брошенный в грязь. Пятна света на чёрных окнах. Хорнужий Бирюков отлепился от ставни и поспешил к танку. Чепраков с остальными офицерами показались на крыльце усадьбы.
- Ну, чего решили?  -  высунулся из люка Заставницкий.
- От одного отпороли, а к другому пришили.
- Чего?
- Каросин заливай.

Из темноты сыпал пулемётный огонь. В окопах началась паника. Установить откуда ведётся стрельба, не представлялось возможным. Источник смерти, словно сокрылся во тьме и непрерывно двигался, нагружая сердца страхом, укрепляемым жутким лязгом и грохотом.
 
Хорст бросил мешок с овсом и кинулся по ходу сообщения. Офицеры пытались привести бойцов в чувство, но и сами растерялись под свинцовым градом. Германцы дрогнули и побежали. Траншеи наполнились суетой, руганью, озверевшие унтера лупцевали солдат. Самому ретивому беглецы раскроили прикладами череп и проложили себе дорогу к спасительному холму укреплённой позиции.
- Ефрейтор, враг в другой стороне!
- Я?  -  Хорст обернулся.
- Кобылья фарья! - Фельдфебель с нашивками пулемётной команды, поспешал, ухватив два цинка с лентами. - К пулемёту!
Он ткнул Берковича кулаком в плечо. Чиркнул взглядом по ленточке Железного креста, и устало кивнул в сторону MG, раскорячившего стальные лапки на бруствере.

Где-то справа в полумраке мелькали черкески пластунов. Русская разведка, пользуясь суматохой, вырезала посты.
Беркович обеими руками ухватился за ленту и пустил её в пулемёт. Фельдфебель припал к замку и положил пальцы на ручки затыльника. Выждал один вздох. И нажал на гашетку.

Громадный ромб беспрепятственно рвал проволоку, надвигаясь с неизбежностью страшного суда на передовую линию окопов. Свинцовый горох упрямо высекал искры из стальной шкуры чудовища. Стальной гроб, грохоча, поворачивался боком, словно ленивый тяжеловоз под освежающую струю воды. Фельдфебель развёл ручки, пулемёт затих.
- Извини камрад, надо драпать.
Помедлил секунду и выдернул из пулемётного нутра замок.
Далеко позади первого монстра, полз ещё один. Фельдфебель сплюнул сквозь широкую щель меж зубов, аппетитно выругался и, пригибаясь, заюлил по ломаной трещине бокового хода. Беркович поспешил за ним.

Стрелки в окопах застыли, как вкопанные, фельдфебель на бруствере, бросает в лужу затвор, шальная пуля беззастенчиво бьёт его в лоб, пулемётчик рушиться в слякоть, Хорст мчится дальше, кланяется веткам, коновязь, носок ныряет в стремя, Хорст в седле, на краю рощи Мошке сколачивает сборный отряд, драгуны из разных эскадронов, Хорст словно неук вращает Шустреца, не зная, какую сторону выбрать, везде звенит настойчивый свинец, танки уже порвали первую линию колючки, расползаются лучами, расширяя сектор, солдаты, нашпигованные пулями, пляшут отчаянно и дерзко, рты раскрыты, танцорам не хватает воздуха, дёрганные жесты лишают тела последней опоры, плясунов валит смертельная мука, ходуном ходят затворы, наполняя воздух юрким свинцом, с крысиным визгом пули суетятся между живыми и среди мёртвых, гибель-гибель-гибель, веселье обезумевшей тряской круговерти, ландшафт треснул словно доски пола от свадебной пляси, навечные улыбки чернеют от крови, заломлены руки, порублены пальцы, на лоскуте повисла улыбка; бей каблук, ходи колено  -  судорога, окопы дышат как шрамы порезанных поперёк вен, обречённость каменных ноздрей, эх-эх-эх; русская батарея влетает на холм, разворачиваясь на ходу, громыхание лафетов, лязг зарядных ящиков, окрики офицеров и брань возниц, танки ползут дальше, на пригорке батарея спешно снимается с передков, офицер вращает настройку бинокля, прозревая в молочной пульсации тумана, цели, в небе серпантином рассеяна шрапнель, вспышки выстрелов; Мошке поймал миг своей удачи, его настойчивость награждена, драгуны обошли батарею с фланга, выскочили на пригорок, сабли жестяно стучат о подставленные карабины, номерные пытаются обнять широкие груди коней, острия клинков сочно впиваются в пальцы, крик лошади, человеческое шипение и вопли, наводчик свернулся в клубок под лафетом, Мошке распахнутый в сабельном ударе, медленно плывёт в моменте упоения, стальные острия впиваются в пальцы, номерные защищаются от конских грудей, клинки жестяно стучат по карабинам, жесть-жесть-жесть, конные рубят пеших, хрипы и вопль коней, где-то на краю позиции одинокая пушка бьёт в барабан неба, россыпь белого огня; роща распорота по шву балки сабельным свистом, казачья сотня взбирается на холм, опрокидывает драгун, теснит неприятеля к лесу, выжимая с батареи как начинку из пирога, сбившиеся в кучу артиллеристы в упор, в спину, расстреливают германских кавалеристов, поле просит жертвы, казачья лава разливается в ширь, рвётся пороховая завеса, зёрнами в землю уходят тела, пустые сёдла на спинах коней; небо заливается лошадиным криком, Мошке бьётся в самой гуще казачьей пляски, песня ломает сталь, словно золотая ржавь, победившая время и ставшая вспышкой света, в один миг; смычки сабель играют на струнах шей, визг брызжуших песен, пушки бьют в барабан неба, от сотен ударов ног земля пошла ходуном, кавалерия заворачивает хоровод, трепет конских хвостов, нервный тик фиолетовых глаз, казак подмигнул драгуну, в обнимку идёт с ним в покат по примятой траве, жги-жги-жги, костяные стаканы копыт дробят черепа, плоские палаши драгун и кривые казачьи шашки, остальное тонет в брызгах грив, в едком дыму и нерушимой тьме, отдаляющей рассвет; танк с британским майором распятым на штурвале и рычагах трамбует траншеи, звон свинцовых косточек  о бронированную кору, бензиновая отрыжка вывернутых наружу труб, русская пехота голосит, поминая всуе имя Его, распадаются тела порванные пулемётной очередью и колючей растяжкой, траки рвут проволоку словно гнилые нитки, грязно-серые вязаной смушки солдатские папахи, отвороты болтаются, серпантин распахнутых обмоток, человеческий фарш начинённый пороховой приправой валится в пасть траншеи, пули вместо перца, скрежет зубов и беззвучное течение гусениц, из ям выскакивают мертвецы, звенят осколки, лопнула граната; танк посреди разрушенной деревни, медленно поворачивается на месте, словно во сне собака, ухватившая хвост; пулемёты молчат, экипаж отравлен гарью, в стальном боку зияет дыра орудийного попадания, сверху взломанной консервной крышкой распахнут люк, фиксаторы не держат и боковая башня-спонсон скрипит на полозьях внутрь корпуса, давит экипаж; пехотинцы в форме цвета фельдграу, как черви выжатые дождём из земли карабкаются по броне, толкают дула винтовок  в смотровые щели, искры летят из чёрных отверстий, свинец рикошетит внутри, пули как пойманные птицы, ищут выхода, щёлкая по железным стенам, затихают, стоны раненых, тягучие, как сочащаяся из рваных артерий кровь, булькают внутри, в открытом люке торчит британский майор; клочья сожжённой кожи на лице, палёная шерсть вместо усов, битым желтком вытекает глаз; машина, вывернутая наизнанку взрывной волной, высится на вершине холма обезглавленной вавилонской башней, мешанина разноязыких стонов, живые потерялись в лабиринте смешавшихся с глиной тел.

По склонам ожерелье поваленного плетня, распахнутые обмотки, спирали загаженных гноем и кровью бинтов, серпантин колючей проволоки, ленты распущенных кишок.
Сосновая смола плавится и горит, пылающий плач дерев, пламя до небес, птицы сгорают над лесом, кипит окрошка из людских и конских внутренностей, смрад потрошёных полостей, тлен древесной трухи, вонь сожженного мха и сухой травы, ружейная копоть, гарь бензиновых выхлопов, карнавал смешавшихся мундиров, люди в похлёбке из тумана и дыма - как долго они смогут задерживать дыхание?
Ландшафт накреняется, на холм карабкается другой изломанный параллелограммом железный гроб, проволока долгие месяцы державшая неприятеля рвётся, словно гнилые нитки, прорыв заполняется серой солдатской массой, драгуны размётаны казачьей лавой.

Последнее, что видит Хорст - фигура Мошке утонувшая в сабельной рубке.

Конь уносит Хорста всё дальше, прочь от последних секунд многих жизней. Ни угрызений совести, ни тоски, ни страха. Одно увлекающее движение. Пригорок встаёт на дыбы, сбрасывая со склона наступающую пехоту, казачью резвость, вездесущую стальную коробку смерти. Холм поднимается до самого неба, закрывая всадника. Ландшафт скачет под конём и наездником. Кажется, копыта едва касаются земли и Хорсту начинает представляться, что кто-то поднял пространство под ним и трясёт его как шахматную фигуру. Шустрец срывается в овраг. Спотыкается. У Хорста едва хватает внимания следить за лошадью, совмещая скорость с точностью. Сорняк всего прочего вырван из поля зрения. Конь идёт по мелкому ручью. Резвая рысь плавиться в скачку галопа. Конь выносит наездника к чаще. Скрывается в тёмных зарослях.

* * *

Хорст вернулся в деревню. С карьерой жокея было покончено. Но сердце томилось. Яд терзаний разъедал разум хуже гангрены.
"Я даже не могу для себя отчётливо, раз и навсегда решить, чем же я хочу заниматься. Где дело, которым наполнится моя жизнь? Что вылечит мою душу от вечного пожирания самой себя? Кем я хочу быть? Победителем дерби, завоевателем Большого приза? Или готов смириться с участью пастуха? Прозревать в послеобеденной дрёме на лошадином крупе. А может стать как дед, целителем бессловесных тварей, которым не по силам высказать свою боль и они могут только кричать о ней. Где мой путь?
Сколько вопросов, а я не могу на них ответить. Не знаю, кому их адресовать. Когда-то давно в детстве я забирался в заросли и сквозь стебли травы смотрел на солнце, которое обжигает и не позволяет глазу нагло охватить всю ширь света. Я задавал вопросы, и ответы приходили мне в голову сами собой, словно нежданные, но радостные поздравления от далёких и почти забытых родственников. Может, теперь я разучился спрашивать? Или ждать ответа? Или я устал и озлобился оттого, что не получаю ответа на самый главный вопрос? Или я услышал, но ответ мне не понравился? И я как заводной долдоню одно и то же?
Тяжесть и темнота.
Что для меня главное? Кони. Да, на этот вопрос мне не сложно ответить. Их лёгкая поступь, свободно меняющая качку рыси на свободное паренье галопа. Их тёплые слегка влажные грустные глаза с длинными, как у тильзитских красавиц ресницами. Следы подков на влажной земле и ликующее ржание, которое словно молния рассекает тихий утренний воздух. Всё до последней мелочи, до костяной обшивки копыт мне в них бесконечно и безотчётно мило. 
Или это только красивые слова; я погрузился в сон, и бандажирую ими страх перед наступающей явью. Любишь коней? Выгребай навоз - и будь счастлив. Нет, мне нужна скачка: бешенная и восторженная, на пределе сил, когда не знаешь, ты управляешь конем или остался полностью в его власти. И неизвестно, вынесет он тебя к победе или разнесёт вдребезги об землю.
Может быть, я всё это лишь придумал от скуки? Чтобы разбавить пресную деревенскую жизнь? Греюсь и сейчас иллюзорными муками, коротая час до рассвета.

Проснулся Хорст рано. Долго сидел под речкой, на деревянных мостках. Потом пришёл дед. Долго раскуривал трубку, бурчал, распыхивая оранжевый уголёк. Потом бросил первые зёрна слов. Необычный у них вызрел разговор. Никогда такой не прорастал.
- Дед, а почему ты мне никогда не рассказывал, про жокейскую свою жизнь?
- Знал, что сам захочешь попробовать, а отговаривать  -  зря время терять. Для молодых  -  скачки  -  занятие подходящее. Чтоб дурная кровь перекипела, чтобы дыхание ровным стало, чтобы в основу вникнуть. Ведь для чего лошади нужны? Чтобы для городских барышень ноги ломать? Или чтоб барыши заколачивать? Лошадь для доброй души надобна. Не от жиру. Тогда и коням будет лучше, и порода лучше пойдёт, и скакать станут лучше. А ты в жокеи? Я по молодости тоже полез шею ломать. А теперь скажу - я чистый конезаводчик. Ты посмотри на тренеров ипподромских. Ну, кто получше вроде Дервеза ишо туда-сюда, а так рвут друг у друга и жокеев перспективных и лошадей, ничем не гнушаются. Посмотри, кто пьёт - не просыхает. Кто так извёлся. Прожелчёные все. Погляди сколько мне годков? А я как огурчик. А почему? Дело держит, прирос корнями. Ночью иду, дорогу всю на ощупь помню.
- А как с ипподрома ушёл?
- Случай вышел. Повезли мы бракованных лошадей. Это у нас в деревне всё сгодится: каких в работу, каких на продажу. А в городе как? Целые загоны - коней откармливают и на мясо. Отличные лошади, породистые с родословной, но для скачек не подошли. Не вышли экстерьером, ногами, характером. И всё  -  в расход.

Или ещё. Есть всадники - им надо, чтобы лошади посмирней были. Кастрировал  -  всё, до свидания. На мерине, конечно, легче работать, спокойнее. Как говориться, с ним нет проблем: вышел, отработал, пожевал в кормушке. А по мне, это не лошадь уже, а... тьфу!.. оно. Жеребец, он живёт своей жизнью, видит других лошадей, борется, отрабатывает своё пространство. Увидел другого жеребца, ему хочется с ним подраться. Увидел кобылу, начал ржать, хозяйство своё выпускает. Неприятно же, правильно? Проще отрезал и всё. Но ведь очень маленький ареал нашей породы. Этого нельзя делать ни в коем случае. Разве можно продавать в такие руки...
- Дед, а ты как покупателя определяешь?
- Да, несколько вопросов и всё ясно. Спрашиваешь: для чего? И через одного отвечают: нужна лошадь, чтобы взять Большой приз. Всё ясно - только ездить научился, а такие цели ставит, значит, будут лошадь мордовать. Это дело не вызреет.
- Не понимаю я всё равно, как можно отказаться от скачек? Риск, азарт, а тут сидишь, как гриб, замшел.
- Мне многие говорили - у тебя в душе застой. Для того чтобы развиваться, нужно двигаться и работу и место менять. Но я считаю, когда ведётся порода, должен быть один человек и только его мысли..., когда помнишь бабку, прабабку, которые при тебе родились, которых ты в руках водил. Надо жизнь прожить, чтобы это понять.

Старый хозяин завода это понимал. Прежний владелец был  -  гусар! Красавец, любитель женщин, но дело своё знал твёрдо  -  вёл породу. И барышами гнушался, хоть ему миллион за хорошего производителя предложи. А ведь предлагали. Кронос такой у него был  -  жеребец чистокровной породы. Чем был ценен? Его потомство хорошо выступало. То есть скачки  -  для породы, а не наоборот. Понимаешь? Поэтому старый хозяин его и не продавал.
В одной Германии пять пород: гольштинская, ганноверская, вестфаленская, рейнская, транденбургская. А голландцы? Французы? Большая конкуренция. Но наша лошадь импозантная. Конкурировать сложно, а мы спорим. Наша порода  -  смесь определённых кровей, выведенная в нужном направлении. И главная задача  -  взять лучшее.
А нынешний барин? На ипподроме его, конечно, уважают... Только человек, который дело на деньги сменял, для меня хорошим быть не может. Потому что ему требуется жёсткость проявить, перешагнуть через кого-то, где-то обмануть. Только бы в барыше не прогадать. Но ведь если лучших лошадей отдавать, это перечеркнёт всю работу с породой. Я вот вижу - на моих глазах всё происходит, что богатство с людьми делает. С теми, кто в полгода на скачках разжирел. Кто живёт ради богатства. Даже их дети по-другому разговаривают, хоть и на родном языке, а как будто по-другому.
Н-да, усиление породы в одну ночь не достигается. Ведётся через несколько поколений. Эт тебе не скачки, раз и ухватил приз. Вот, к примеру, старый хозяин себе, какую задачу ставил? Создать тип тракена, как лучшей в мире теплокровной лошади. И все мы на это работали.
- Ну, это тебе есть, чем заняться. Ты  -  коней лечишь. А мне что, всю жизнь навоз грести?
- Ты зря нос воротишь. Когда порода ведётся, всем дело есть. В этом и суть. Тут и для хорошего наездника работа найдётся. А испытания? Сейчас двухлетки подрастут. К весне, каждый человек будет на счету. Надо оценить каждую лошадь, чтобы не испоганить ей судьбу, чтобы сразу путь определить. Знать, на что лошадь сгодится в дальнейшем. Тренинг, кормление, воспитание  -  всё связано, дополняет друг друга. Ты всё в победители метишь, а дёрганый, как неук. Жуй, жуй, что толкую. Не мухортись. Для неуков сено полезней овса.
Дед усмехнулся, выпустив колечко дыма.
- Вон в Америке кукурузой кормят, и наш барин решил перенять, а я считаю давать нужно то, что растёт там, где породу ведут.

Дед попыхтел немного трубкой и снова принялся за уговоры:
- Говорил тебе Дервез про чувство пейса? Про то, что с воздухом нужно слиться?
Хорст кивнул.
- Это я всё раньше выдумывал. Удо видать и до сих пор этим кормиться, поэтому и топчется в суете ипподромной. Шелуха это всё. Законы, поводья, движения поясницы. Фанаберия, вынутая из-за левого уха, - хмыкнул дед, - Вон он воздух-то, дыши.
Дед кивнул на закат, пылающий в речке. На крыльцо вышла бабушка.
- Сидит, раскрылился, как грач. 
- Кулинка, есть у нас чего маненько?
- Не надавится никак! - вскипела бабуля.
И затеялась вечная их история. Хорст сел в лодку и поплыл на полуостровок, перешейк к которому истоптали кони. И теперь через бучилу и заросли никак к нему было не добраться по суше. Там в старом рыбацком шалашике с чёрным треугольным входом, Хорст любил посидеть, подумать. Когда бывало время.

Вернулся к вечеру.
- Дед, а чего ж ты из жокеев так долго не уходил?
- Ушёл после десятого перелома. Когда ума прибавилось. Понял  - блажь это всё. Плюнул и ушёл. Пусть их гоняются... Баловство. Как мул за морковкой, скачешь, скачешь, скалишь зубки. Одно слово - блажь, а породу вести  -  дело на всю жизнь. 
Хорст почуял, как внутри клубятся какие-то мелкие удушливые мысли. И захотелось вычерпать себя, как вычерпывают гнойную рану. Освободиться.
Через пару дней устав от безделья стал потихоньку заниматься с Шустрецом. Скоро оформился на завод. Работал объездчиком. Порой помогал деду по ветеринарному ремеслу. Перестал тосковать и раздражаться. До весны работал на конюшне. А весной его забрали по рекрутскому набору.