Сверхзадача помыкает пешкой |
***
День идет, как бродяга
безучастный, по ровной дороге,
безразличный к тому, что слева и справа.
Сила его - привычка и загрубелые ноги,
Календарный шелест отражается от стены,
едва задевая ячейки сита внимания.
Угас без явных признаков новостей или беды
день зимнего солнцестояния.
Мгновение после разрушения капли о твердую поверхность
Дождь бесцветный крышу дробил невнятно,
Лес листвою кудрявился едва понятно,
Серый ком разросся в небе безразмерно,
Думы и вера владеют мной попеременно.
Муха жалкая терпеть стекло не в силах.
Баба мается судьбой почти красиво.
Вечер, крадучись, бредет, - обрубок ночи.
Прибавляется костей на ниве порчи.
Ухмыляется валет пиковой даме.
Воспитатель отправляет ремесло, соря словами.
Замыкается уют в своем объеме.
Тихо падает снежок в закрытом доме.
Обозначился тупик в тоннели "Воля".
Конформизм рассек мозги в височных долях.
Люцифер, под Новый Год, нахапал масок.
Апокалипсис скользит по стали касок.
Задыхается жара желаньем влаги.
В коммуналке пьют бульон с названьем "Магги".
Солнце красное не знает слез столетий.
На окошке герань потом полейте...
***
Безразличие сильно смахивает на духа величие,
как натурщики на Иуду или Христа. Отличие
минимально. Хотя о нем - ради приличия.
Назойливость черного обслуживает по белому тоску.
Рябь домино режет глаза. Убогие крайности
лишают союз сексуальности,
тогда на ум лезут сальности.
На дне глазного яблока бывает всякое.
Обычное отражение или, точнее, отторжение
смысла. Но милее, хотя не без боли, проникновение
в явление, где будто отсутствует противопоставление.
Припадая к микроскопу пытливости,
всматриваешься, умоляя вибрации дыхания
не слишком разрушать порхание
мимолетности бытия. Время - соратник увядания.
Равновысокие шумы страстно переплетаются
в противофазе экстаза. Их плод тишина,
спящая в колыбели кантаты или фуги. Малыша
растит до срока домовитого Баха душа.
Осень холодным скальпелем рассекает
утонченность хлорофилла листвы.
Тихие вопли осыпаются на травы, леса, сады
облегченьем багрянца и золота на могилу жары.
Лохматый пес и соседская шавка барахтаются
в снегу. До поры их пасти не томны,
в искусстве теплоты они бездарны и хладнокровны,
потому что в табу зимы. Они бездомны.
В этюднике в порядке безусловном томятся
краски. В смирительных рубашках жестких туб
сумасбродная бравада полицветных уз. Груб
и резок исход их на палитру - алтарь нахальства и небесных труб.
Приличие в кровосмесительной связи с двуличьем
плодят выродочные слух, жизнь, волю. С отличным
знаком античность, Кант, Ницше - величие безразличья с поличным.
***
Возрождение мощное, как выхлоп трактора,
раздается из-под пера губернаторского "Паркера".
В эхе этого настроения
грассируют прежние вожделения.
Знамена исламизации или христианизации
вдохновенно реют над сбоями в системе канализации.
Мы не допустим цены в перерасчете на кости,
все силы, народы, на это бросьте!
АО "Втормет" спонсирует чугун на кресты.
- Слушай, как для крещенья сложить персты?
- Отстань, не видишь, я еле стою?
Не мудри в мелочах, обретешь в бою.
Виселицами кранов окружены храмы.
Логопеды вынашивают собственные планы:
исправить у крох порок произношения -
глумленье говорить "воЗЛОжденье".
Гордость витает над золотым переплетом:
диссидентов теперь не считают пометом
от шизофреника и империалистической суки.
Дошколята считают уже до "штуки".
Пыль за "Фордом" дымом державы
основным ингредиентом оседает на русские автобаны.
Электроника почти неуместна в крестьянской телеге.
Кочегар с кочегаром не пролетарии, а коллеги.
Патриотизм не враг гражданскому миру:
северные челноки на базарах Измира
предотвращают международные катаклизмы,
в доминанте общения брянские жаргонизмы.
Меньше мальчики страдают от поллюций,
бойко идут семечки - харч революций,
задачи реформ правителям по плечам:
милость - павшим, анафема - палачам.
Цинизм - ирония двадцатого века.
Смеется, впрочем, один калека,
усеченный вариант пожилого гуманоида:
- Страховаться по-прежнему надежней всего у Ллойда.
***
Главная примета этого дня - ветер.
Соль всякой интриги - третий.
Сущее в узнаваемости лета -
спячка, сиречь фрагментарность, белого цвета.
В золоте главное - жажда.
В построении улиц отважна
упрощенность, т. е. псевдоправильность, линий.
Для созидания они удобней, хотя ленивей
природной данности мироздания -
в этом ведущая примета надуманного осознания
человечеством человеческого предназначения.
В любом отклонении подозреваются умопомрачения.
Капустный лист влюблен в козла.
Это пристрастье гибельно: любовь зла.
Их брак состоялся на небесах,
а огородница метит животному в пах.
Яблоня, мать своих листьев, небрежна,
даже в пору осенних разлук безмятежно
встречает оголенность сучьев,
ей не свойственно горе и припадки падучей.
Юность бабочки - утро,
единица зрелости - минута. Смутно
ощущение, что час - это эпоха,
что есть хорошо и что есть плохо.
Травы в лугах отмечены густотой,
до взмаха над ними косы простой -
дитя изувеченной железной руды,
до штриха на панно антропогенной среды.
Предмет простой и предмет упрощенный
сходны только лингвистически. Прощенный
день небезупречен для начала войны.
Грань зыбка у беды и вины...
Впрочем, эти понятья - приметы людской молвы.
***
Конец эпох,
как правило, плох.
Лучшее об этом суждение -
сожаление...
На прилавке мыло
в ассортименте. Было
также несколько книг:
без улик
выдыхается скептик:
стих и антисептик
достигли равенства -
подобие таинства
души на четвереньках,
раскоряченные в разиных стеньках.
От оттепели и капели
плесни позолоты съели.
Мула замучили мухи,
слепни. Ширятся слухи -
коробейники правдоподобия.
За подвиг и аферу лучшие надгробия -
избавления от сумы и тюрьмы.
"Я" озлобляется на "Мы":
на хороший народ недород
и без заградрот,
и пристрастного дознания.
Могучее подсознание
помешалось на жбане варенца.
Оптимист ерничает на тему конца,
не постигнув смысл грома,
когда под крышей ветхого дома
мужик перекрестится
(но раньше его ровесница)
на красный угол, где "Панасоник",
по которому седьмой гномик
флиртует с Белоснежкой.
Сверхзадача помыкает пешкой -
выслужиться до ферзя.
Часы на Русь завезли зря.
***
Случаются времена подходящие для смерти...
Фриц по рельсам снаряд катит к "Берте".
Цейс - в помощь. Залп. Цель - осажденный Петрополь.
Гранитное крошево. Кровь по затылку. Сирена. Вопль.
Утром умерла соседка - прелестница и нахалка.
К вечеру окостенела. Голодно. Ее едва жалко
на исходе двадцатого века сорок первой стужи.
Даже Неве удалось забвение ее и ее мужа -
подкаблучника, врагом плененного, в мае добитого
в Силезии дизентерией раба Божьего и бритого.
"Эта сторона улица опасна при артобстреле",
чем дальше - шумерская клинопись. "Землянку" отпели.
Прежнее издержалось до братских могил и кинохроники.
(Об этом устойчиво горюют Клио и ее поклонники)
Привычка к сметане и двум выходным - акт формального мира.
На дворе - последний январь века. Ночь в провинции. Квартира,
достойная ремонта. Жилец, близкий к третьему снимку
в паспорте, избытку веса и далекий от прогулок в обнимку.
Синдром Астрова - позор, а не доля. У батареи старая кошка
спит. Снаружи ветер задирает флюгер, тьму и свет от окошка.
День идет, как бродяга
безучастный, по ровной дороге,
безразличный к тому, что слева и справа.
Сила его - привычка и загрубелые ноги,
Календарный шелест отражается от стены,
едва задевая ячейки сита внимания.
Угас без явных признаков новостей или беды
день зимнего солнцестояния.
Мгновение после разрушения капли о твердую поверхность
Дождь бесцветный крышу дробил невнятно,
Лес листвою кудрявился едва понятно,
Серый ком разросся в небе безразмерно,
Думы и вера владеют мной попеременно.
Муха жалкая терпеть стекло не в силах.
Баба мается судьбой почти красиво.
Вечер, крадучись, бредет, - обрубок ночи.
Прибавляется костей на ниве порчи.
Ухмыляется валет пиковой даме.
Воспитатель отправляет ремесло, соря словами.
Замыкается уют в своем объеме.
Тихо падает снежок в закрытом доме.
Обозначился тупик в тоннели "Воля".
Конформизм рассек мозги в височных долях.
Люцифер, под Новый Год, нахапал масок.
Апокалипсис скользит по стали касок.
Задыхается жара желаньем влаги.
В коммуналке пьют бульон с названьем "Магги".
Солнце красное не знает слез столетий.
На окошке герань потом полейте...
***
Безразличие сильно смахивает на духа величие,
как натурщики на Иуду или Христа. Отличие
минимально. Хотя о нем - ради приличия.
Назойливость черного обслуживает по белому тоску.
Рябь домино режет глаза. Убогие крайности
лишают союз сексуальности,
тогда на ум лезут сальности.
На дне глазного яблока бывает всякое.
Обычное отражение или, точнее, отторжение
смысла. Но милее, хотя не без боли, проникновение
в явление, где будто отсутствует противопоставление.
Припадая к микроскопу пытливости,
всматриваешься, умоляя вибрации дыхания
не слишком разрушать порхание
мимолетности бытия. Время - соратник увядания.
Равновысокие шумы страстно переплетаются
в противофазе экстаза. Их плод тишина,
спящая в колыбели кантаты или фуги. Малыша
растит до срока домовитого Баха душа.
Осень холодным скальпелем рассекает
утонченность хлорофилла листвы.
Тихие вопли осыпаются на травы, леса, сады
облегченьем багрянца и золота на могилу жары.
Лохматый пес и соседская шавка барахтаются
в снегу. До поры их пасти не томны,
в искусстве теплоты они бездарны и хладнокровны,
потому что в табу зимы. Они бездомны.
В этюднике в порядке безусловном томятся
краски. В смирительных рубашках жестких туб
сумасбродная бравада полицветных уз. Груб
и резок исход их на палитру - алтарь нахальства и небесных труб.
Приличие в кровосмесительной связи с двуличьем
плодят выродочные слух, жизнь, волю. С отличным
знаком античность, Кант, Ницше - величие безразличья с поличным.
***
Возрождение мощное, как выхлоп трактора,
раздается из-под пера губернаторского "Паркера".
В эхе этого настроения
грассируют прежние вожделения.
Знамена исламизации или христианизации
вдохновенно реют над сбоями в системе канализации.
Мы не допустим цены в перерасчете на кости,
все силы, народы, на это бросьте!
АО "Втормет" спонсирует чугун на кресты.
- Слушай, как для крещенья сложить персты?
- Отстань, не видишь, я еле стою?
Не мудри в мелочах, обретешь в бою.
Виселицами кранов окружены храмы.
Логопеды вынашивают собственные планы:
исправить у крох порок произношения -
глумленье говорить "воЗЛОжденье".
Гордость витает над золотым переплетом:
диссидентов теперь не считают пометом
от шизофреника и империалистической суки.
Дошколята считают уже до "штуки".
Пыль за "Фордом" дымом державы
основным ингредиентом оседает на русские автобаны.
Электроника почти неуместна в крестьянской телеге.
Кочегар с кочегаром не пролетарии, а коллеги.
Патриотизм не враг гражданскому миру:
северные челноки на базарах Измира
предотвращают международные катаклизмы,
в доминанте общения брянские жаргонизмы.
Меньше мальчики страдают от поллюций,
бойко идут семечки - харч революций,
задачи реформ правителям по плечам:
милость - павшим, анафема - палачам.
Цинизм - ирония двадцатого века.
Смеется, впрочем, один калека,
усеченный вариант пожилого гуманоида:
- Страховаться по-прежнему надежней всего у Ллойда.
***
Главная примета этого дня - ветер.
Соль всякой интриги - третий.
Сущее в узнаваемости лета -
спячка, сиречь фрагментарность, белого цвета.
В золоте главное - жажда.
В построении улиц отважна
упрощенность, т. е. псевдоправильность, линий.
Для созидания они удобней, хотя ленивей
природной данности мироздания -
в этом ведущая примета надуманного осознания
человечеством человеческого предназначения.
В любом отклонении подозреваются умопомрачения.
Капустный лист влюблен в козла.
Это пристрастье гибельно: любовь зла.
Их брак состоялся на небесах,
а огородница метит животному в пах.
Яблоня, мать своих листьев, небрежна,
даже в пору осенних разлук безмятежно
встречает оголенность сучьев,
ей не свойственно горе и припадки падучей.
Юность бабочки - утро,
единица зрелости - минута. Смутно
ощущение, что час - это эпоха,
что есть хорошо и что есть плохо.
Травы в лугах отмечены густотой,
до взмаха над ними косы простой -
дитя изувеченной железной руды,
до штриха на панно антропогенной среды.
Предмет простой и предмет упрощенный
сходны только лингвистически. Прощенный
день небезупречен для начала войны.
Грань зыбка у беды и вины...
Впрочем, эти понятья - приметы людской молвы.
***
Конец эпох,
как правило, плох.
Лучшее об этом суждение -
сожаление...
На прилавке мыло
в ассортименте. Было
также несколько книг:
без улик
выдыхается скептик:
стих и антисептик
достигли равенства -
подобие таинства
души на четвереньках,
раскоряченные в разиных стеньках.
От оттепели и капели
плесни позолоты съели.
Мула замучили мухи,
слепни. Ширятся слухи -
коробейники правдоподобия.
За подвиг и аферу лучшие надгробия -
избавления от сумы и тюрьмы.
"Я" озлобляется на "Мы":
на хороший народ недород
и без заградрот,
и пристрастного дознания.
Могучее подсознание
помешалось на жбане варенца.
Оптимист ерничает на тему конца,
не постигнув смысл грома,
когда под крышей ветхого дома
мужик перекрестится
(но раньше его ровесница)
на красный угол, где "Панасоник",
по которому седьмой гномик
флиртует с Белоснежкой.
Сверхзадача помыкает пешкой -
выслужиться до ферзя.
Часы на Русь завезли зря.
***
Случаются времена подходящие для смерти...
Фриц по рельсам снаряд катит к "Берте".
Цейс - в помощь. Залп. Цель - осажденный Петрополь.
Гранитное крошево. Кровь по затылку. Сирена. Вопль.
Утром умерла соседка - прелестница и нахалка.
К вечеру окостенела. Голодно. Ее едва жалко
на исходе двадцатого века сорок первой стужи.
Даже Неве удалось забвение ее и ее мужа -
подкаблучника, врагом плененного, в мае добитого
в Силезии дизентерией раба Божьего и бритого.
"Эта сторона улица опасна при артобстреле",
чем дальше - шумерская клинопись. "Землянку" отпели.
Прежнее издержалось до братских могил и кинохроники.
(Об этом устойчиво горюют Клио и ее поклонники)
Привычка к сметане и двум выходным - акт формального мира.
На дворе - последний январь века. Ночь в провинции. Квартира,
достойная ремонта. Жилец, близкий к третьему снимку
в паспорте, избытку веса и далекий от прогулок в обнимку.
Синдром Астрова - позор, а не доля. У батареи старая кошка
спит. Снаружи ветер задирает флюгер, тьму и свет от окошка.