Задачей данного изложения будет попытаться очертить контуры такого широко распространенного феномена как ведьма. Целесообразность такого рода разметки состоит в том, что по ходу её мог бы проступить сам предмет рассмотрения в своей актуальности. И так как актуальность предмета определяется его подвижностью, то имело бы смысл говорить о подвижной разметке и позиционировать данный текст как стратегический. Сложности при таком подходе к феномену ведовства, как кажется, оказываются заданны различием фигуры ведьмы, с одной стороны, и ведьмы, взятой как персонаж, с другой. Идя от двух этих полюсов, как бы с двух сторон, мы и попытаемся обнаружить сам предмет в его актуальном движении. В последнем случае  ведьма предстает в качестве некоего статичного, уже обыгранного образа, гибко вправленного в предание. К примеру, Гоголь, по-видимому, близко познакомившийся с данным вопросом, приписывает происхождение подобных персонажей "простонародному воображению". Кажется, что ведьма здесь, наряду с остальной бытовой нечистью как бы не дотягивает до участия в организации настоящей истории, до структурирующего традицию мифа.

С одной стороны, такой персонаж оказывается слишком общим. Действительно, он легко мог бы исчезнуть в контурах, очерченных интригой любой из женщин, например, греческого пантеона. С другой стороны, нюансы, как раз и задающие образ ведьмы, отличая её, скажем, от ночницы, не задевают ход самого предания. Ведьма, таким образом, позиционирует себя как персонаж, избегающий масштабирования, т. е. заведомо делающий недействительным относительно себя любое толкование. По-видимому, это значит, что модель герменевтического круга здесь может не сработать. В качестве варьируемого образа становясь как бы частью предания, ведьме удается выступить из круга и задать альтернативную целостность. Происходит своего рода нейтральная идентификация. Ведьма признается за таковую. Вспомним известное простонародное восклицание: да моя жена (тёща, свояченица и т. д.) настоящая ведьма! или даже проще: да ты же ведьма хвостатая! Как раз оно не срабатывает в своей самоиронической идентификации. Сведение к персонажу не влечет в данном случае за собой никакого реального движения (или скорее не задевает реального движения). Это будет соответствовать блокированию диалогической структуры. Говоря просто, любой вопрос теперь автоматически обернется ответом, а последний в свою очередь будет предупреждать любой вопрос. Фактически такая ситуация замороженного вопрошания ¬ -  это алкоголизм и поножовщина, либо в лучшем случае soft-наркомания и перманентная экстравагантность. Что же касается "самой сути дела", то здесь мы, по-видимому, приближаемся к преданию как таковому, говоря словами Гадамера, к зоне "непроницаемой действительности и влекущей тайны". Ядром предания, как это и было показано на примере мифа о Прометее, оказывается драма. И, несмотря на это, драма должна быть разыграна (или точнее должна последовать попытка разыграть её, т. е. собственно последовать проглатывание ядра). Вот здесь-то и отбрасывает тень подлинная ведьма. Это как бы кузница кадров.

Настоящей ведьме по ходу разыгранной драмы удается выстроить иерархии или, по крайней мере, навести поле, где таковые могли бы быть реализованы. Таким образом, подвешенная традиция остаётся подвижной лишь формально: возникает так называемый мертвый сектор. Будучи сам мобильным, он выступает как диспозиция. Итак, ведьма приобретает возможность как бы блуждать по традиции, встраиваясь в качестве модифицируемого (или даже трансформируемого) персонажа как часть в целое. Это создает иллюзию горизонтального движения традиции. Всякий раз оживляя структуру вопроса-ответа (а умелая ведьма делает это не за свой счет) и не выходя за рамки логики круга понимания она по сути и оказывается реальным агентом традиции. По-видимому, стоило бы говорить здесь о воплощении традиции; когда сама герменевтика становится неким голым, самого себя побрившим мифом. Согласно со всем выше изложенным, реальная ведьма всё же может и должна быть сведена к персонажу, но это возможно лишь при условии, что персонаж этот оказывается комическим (что и было проделано Гоголем). Следует согласиться здесь с Бахтиным, что как раз юмор выступает такой всегда актуальной возможностью сместить саму точку зрения языка (в контексте данного изложения это соответствует размыканию любых диспозиций). В данном случае юмор позволяет отследить (проводить взглядом) перемещающуюся и в то же время несущую традицию ведьму. Тот самый юмор, проявление которого снова и снова делает актуальной историю про псаря Микиту.

Остановимся теперь на фигуре ведьмы. Если персонаж представлял собой как бы настоявшийся на традиции образ, скрывающий реальную ведьму (по крайней мере, до тех пор, пока он не оказывался юмористически сдвинут), то фигура ведьмы это скорее образ конструируемый, от которого ей не скрыться. В данном случае, так как традиция не может быть игнорирована, происходит её форсирование. Традиция форсируется по линии идеально рассказанного мифа. Оформление инфернального, как некой самодовлеющей реальности, начавшееся ещё в трудах отцов церкви V века, завершается именно фигурой ведьмы; когда в конце XV веке на гребне волны святой инквизиции появляется папская булла "Всеми помыслами", так называемая "ведовская". А так же знаменитый "Молот ведьм" Генриха Инститориса, книга, которая до конца XIX веке, когда в последний раз была сожжена ведьма, выдержала более 20 изданий. Нужно отметить, что практика инквизиционных судов, возникшая в XV веке в условиях напряженной борьбы с катарами и вальденцами, поначалу не имела к ведьмам никакого отношения. Поэтому нужно четко отграничивать фигуру ведьмы от фигуры некоего свободного мыслителя ¬ -  фигуры еретика. Ересь изначально определяется как ошибка в мышлении вкупе с закосневшей волей (т. е. настаиванием в этой ошибке) и полностью попадает в ведение церковного суда. Колдовство же поначалу рассматривается лишь через его последствия, т. е. как малефициум (реальное предметно-телесное вредительство), например, телесный ущерб в виду порчи, присушки или ворожбы и носит характер уголовного преступления. Церковь при этом может участвовать в процессе лишь негативно (отлучение, отказ в предсмертном покаянии и т. д.) в отличие от наказаний еретиков (например, епитимья). Ведовство, поэтому, изначально полагается как связь человека с некой особенной, самостоятельной реальностью. Такая реальность, имеющая свои признаки в материальном мире (из которых и складывается состав преступления), формируется следующим образом. Её атомом, так сказать, боевой единицей является демон. Согласно с тем, какое место занимает в церковной догматике персонифицированное понятие злого начала, демоны бывают двойного происхождения. С одной стороны это отпадшие от Бога вследствие гордыни и похоти ангелы. Тем самым вводится как бы иерархия во грехе. Низшие из них (т. е. наиболее телесные, похотливые) совокупились с земными женщинами и тогда появились демоны второго рода, собственно демоны. То, что всё это произошло между сотворением человека и его искуплением имеет двойное значение: во-первых, Христос, будучи телесным, своим искуплением получает полную власть над диаволом; во-вторых, все предыдущие боги сводятся к этим демонам второго рода. Так инфернальная реальность пополняется армией превзойденных языческих богов. В отношении к живому Богу устаревшие боги становятся богами мертвыми, однако, реально существующими. Демонослужитель как раз наказывается за связь с богом прошлого, вредящим через него новому миру, миру Бога живого. Итак, конструирование фигуры ведьмы имеет своим реальным основанием временной сдвиг, интерриоризованный в конфликте мифа и идеального мифа. Речь идет собственно о времени интерпретации, которым и определяется в данном случае время мифа. Если время устаревшего предания однозначно задается как прошлое в настоящем, то линия идеально рассказанной истории появляется там, где предание претендует на то, чтобы быть истолкованным из будущего. Такая претензия, по-видимому, будет санкционирована лишь разомкнутостью предания. И так как последнее, всегда являясь частью традиции, вместе с тем стягивает её на себя всю, то такое размыкание оказывается единственным в своей необратимости. Итак, в герменевтическом опыте мы имеем как бы традицию с переломленным хребтом. Данный перелом, случившийся в рамках иудейского предания и залегший между Ветхим и Новым заветом, и будет той привилегированной точкой, откуда интерпретация пытается выстраивать по касательной линию идеального мифа. Такова схема форсирования традиции. В этом переломе и появляется  зародыш инфернального. Однако полноценной реальности оно должно достигнуть именно в процессе интерпретации. В данном случае полноценной реальность называется лишь условно, так как реальным оказывается именно напряжение временного сдвига и ничего более, т. е. собственно война.

Примечательно, что лишь первая "теоретическая" часть "Молота ведьм" основана на толковании Священного Писания, отцов церкви и языческих текстов. Этот схоластический экстракт (занимающий на самом деле не более половины первой части) и является логическим каркасом всей конструкции. Третья часть  -  юридическая (обвинение, судопроизводство, приговор), но и её оказывается недостаточно, чтобы конструкция превратилась в фигуру. Главной частью (что отмечают и сами авторы) является вторая, "которая трактует о способах, коими ведьмы своё колдовство исполняют". Вот названия некоторых из глав: "Каким образом ведьмы придают людям облики зверей?", "Как ведьмы наводят различную порчу на домашний скот?", "О способе, коим ведьмы переносятся с места на место" и т. д. Короче говоря, для того, чтобы конструкция стала реальной, т. е. чтобы появилась фигура, нужны свидетели. И таким свидетелем оказывается живое предание. Половина первой части и почти вся вторая  -  это записанные в качестве свидетельских показаний сказки. Например, подробно описываются полеты ведьм и средства, какие были при этом использованы; есть повествование о колдунах-стрелках, которые так метко стреляют из лука, что с любого расстояния могут открыть стигматы. Или воспроизводится рассказ о том, что "ещё до воплощения Христа и до пунической войны, в Галии один волк украл меч из ножен во время вигилий" и т. д. Итак, временная война, эта линия, возникающая из напряжения между мифом и идеальным мифом, оказывается, по-видимому, детской войной. Однако, это означает, что конструкция, не получив достаточного количества реальности (которая остается реальностью временной войны), добирает её в качестве инфернального, и тогда фигура ведьмы реализуется как безумие охоты на ведьм. Судьба подлинной ведьмы при таком раскладе оказывается трагичной в первую очередь. Будучи простым непрозрачным затвердением в разнородности временной войны, она первой исчезает в мясорубке инфернального, самой этой непрозрачностью порожденного. Собственно драма, фигурировавшая в детской войне, оборачивается трагедией.  В свете всего выше сказанного, фигура ведьмы, как кажется, может предстать перед нами по-новому. Но уже не как реальная фигура, а скорее как своего рода троп. Что будет согласно и с этимологией слова, фигура ведьмы  -  это фигура не знающего себя знания; и она печальна.

В заключении хотелось бы остановиться ещё на одном пассаже из "Молота ведьм". Когда Инститорис,  отвечает, ссылаясь на Фому Аквинского, на вопрос "Может ли женщина зачать от демона?", он отвечает на него так: демон не имеет собственного семени, но лишь способен собирать его и сохранять (в виду быстроты своего передвижения) в теплом состоянии. Далее, в связи с этим он рассказывает историю про то, как однажды дьявол захотел оплодотворить одну женщину. Для этого явившись к какому-то мужчине в личине суккуба (буквально: лежащий под), он принял семя. Затем, изменив образ, предстал перед избранной женщиной как инкуб (лежащий над) и, совокупившись с ней, передал похищенное семя. Речь идет к тому, что, перемещая риску между гендерными полюсами, мы легко можем заменить ведьму на ведьмака и, по желанию, обратно.