Промозглыми ночами

...А Павел Александрович промозглыми ночами сердито строил системы, упруго воздымавшиеся всё выше и выше, всё шире и шире. Где-то поднималась буря, приближалась разрушительной коллизией, ворочая выстроенное, ворочая и разрушая. И что давало жизнь этой буре? Какие нутряные спазмы и интуитивные позывы обваливались обломками, камнепадом настигающим бегущего шустрого человечка в полосатых штанишках. Человечка догоняющего звенящий трамвай, трамвай разнузданный, трамвай блестящий, трамвай мечты. Он настигал, таки, запрыгивал на подножку  и беспардонно погружался в тёплую ванну, стоящую в самом центре салона. Вызывая, естественно, шок у переодетых в пухлых кроликов немногочисленных пассажиров, пассажиров сполна заплативших за этот проезд, быть может, в один конец. И своей вальяжностью развалившегося в ванне павлино-павиана, вальяжностью, которой всего пару секунд назад предшествовали страх и трепет небытия, своим, вот этим, дешёвым сибаритством, он как будто бы подчеркивал несостоятельность всех этих людей, переодетых в пухлых кроликов. Не зная, что Павел Александрович рукою ненахватной спешит схватить трамвай; остановить, прервать экстаз чарующий, где всё так переплетено и где вся эта сплетенность вызывает у Павла Александровича реакцию отторжения, реакцию выхолощенного педанта и сортировальщика. Вот он смотрит со своей башни, в пространстве оглушенном электрическими разрядами нейронов и ползущих трещин рефлексий.  Смотрит, и на секунду понимает, что он устал, что  надо встать и попить чайку. И рука его отстраняется, и трамвай едет всё дальше и дальше; трамвай, напоминающий заводную шкатулку, от собственной вибрации, ползущую к самому краю стола.

Аспирант Павел опять проспал предзащиту. А его рецензента оштрафовали в трамвае.

Вика и родители

Стук в окно.
- Кто там?
- Алла Сергеевна дома?
- Здесь такая не живёт.
- А Иоахим Пушкин?
- Вы что издеваетесь?!
- Ничуть, а как пройти в Мервино?
- Прямо идите. В синий дом упрётесь, а там и Мервино.
- Спасибо.
На самом деле, в синем доме не было никакого Мервина. Это был красивый домик, и там жила весёлая девочка. Её звали Викой. Она открыла окно и уснула. Сквозило, и во сне девочка слышала музыку, заглушенную разными звуками. Мелодия то удалялась, то приближалась. Звоночков, скрипов и писков стало так много, что они стали осыпаться кусками вниз. Тут появлялись забавные персонажи: птица с кошачьей головой, троллейбус с водой и рыбами, лысый дяденька с цветочком на голове и др. Всё летело, как в калейдоскопе. Тем временем, ветер прикрыл окно, и Вика словно вылетела наверх, - в широкие, летние просторы и тишину. Музыка звучала где-то в отдалении.
А её родители шли домой. Они возвращались так, что становилось пасмурно. Их тащил на тросе синий будильник. Вика на секунду увидела эту картину.  -  "Дурацкий будильник"  -  подумала она. Будильник превратился в дырку, трос лопнул, а родители, толи упали, толи их унесло.
"Надо правильно писать, надо писать без ошибок!"  -  девочка и во сне была строга к себе. "Совершенно верно! Совершенно верно!" - подтверждали, кружащие на каруселях, Пилюлькин, Толстой и Пушкин. Вика ещё плохо знала их лица. "И считать надо бы побыстрее!"  -  И она бежала всё быстрее и быстрее, словно куда-то не успевала. Карусель с мужчинами осталась далеко позади.
Родители были уже дома. Но их участь была странной. Папа, например, занимался невероятными вещами. Он просто болтался в воздухе, держась за розовую бутылку (по всей видимости, его уносило). Затем, когда солнце вышло из-за туч, осветив жёлтые обои (стало очень красиво), он стал так же красиво кружиться на голове, как волчок. "Гуманитарий"  -  произнесла Вика непонятное ей слово, и папа стал недовольно сопеть. Мама тоже была не промах. Сначала, она вроде бы сидела тихо, словно съев что-то несъедобное. Но затем, положив утюг в холодильник, стала стучаться в комнату папы. Он в это время описывал круги. Мама стучалась сильнее и сильнее, вплоть до ругани и угроз развода.
Вика проснулась и побежала, было, на улицу на мгновение остановившись у застеклённого ящика из красного дерева. Это был книжный шкаф на колёсиках. Она давно знала все фамилии на корешках.  -  Персиков, Бантиков, Вареньев, Тургенев, Толстой, Пушкин и др. Здесь было десять Пушкиных. Одиннадцатый Пушкин  -  гипсовый бюстик, был у папы в комнате (папу сейчас лучше не трогать). Вика вынимала книгу и открывала её. С первой страницы, на неё смотрел какой-нибудь сердитый дяденька с бородой. Обычно он просил щей, и девочка уносила книгу на кухню. Мама не понимала, ругалась, и пыталась её щлёпнуть массивной рукой. Вика не понимала, -  зачем этот шкаф! Жизнь взрослых проносилась, совершенно его не задевая. Она начинала проноситься ещё сильнее, когда возникал сквозняк.  -  Стоило только подержать входную дверь слегка открытой. Сквозняк поднимал много пыли и шебуршал мусором (воздух оставался чистым лишь в книжном шкафу). Появлялись понурые гости, спрашивая: "Алла Сергеевна дома?" "Нет, она убежала" - отвечала Вика про маму. "А Иоахим Пушкин?" "Нет у нас никаких Нахимов!"  -  смеясь, говорила девочка и захлопывала дверь. Она всё ждала, когда появится лысый дяденька с цветочком на голове. Но появлялся просто лысый дяденька, и опять спрашивал Аллу Сергеевну.
Папа уже просто лежал с газетой.  -  Ею накрывшись. Она не давала видеть часы на стене, - через некоторое время, всё начнётся опять. "Интересно, что будет на этот раз?"  -  говорила про себя Вика, но её уже направляли в спальню. И она ещё не успевала закрыть глаза, как папа уже отмахивался от летающего вокруг него бюстика Пушкина, с торчащими из головы крыльями. "Всё-таки, наверно, хорошо быть взрослым", - девочка уже спала и видела, как по пустынной улице, под розоватым небом, едет книжный шкаф. На нём сидит мужчина с бородой и в шляпе, и понуро что-то жуёт. "Вот и они уезжают"  -  думала она, и кричала вослед,- "Может вам всё-таки дать щей?!" Папа в это время уже перекрестил бюстик, и он, пикируя, оставлял за собой дымный шлейф. На стене возникал экран с надписью "Вася, западло! Вася!..", сменявшейся "Самолёт Мервино  -  Нью-Йорк, отправляется через пять минут". И буквально через четыре часа медный ботинок Александра Сергеевича ступал на кафель нью-йоркского аэропорта. С ним был чёрный кейс и русская культурная экспансия.

Селёдка

Григорий Сидорович зашёл к Вовке. В зале было много народу, и среди них была  о н а. Григорий Сидорович давно решил сделать ей предложение (взять в жёны), но сейчас, запах мясной еды расстроил всю его душевную конституцию. Он сделал шаг к накрытому столу и впился в куриную ногу. Жир стал капать на скатерть секундами. "Всё к чёрту!" - пронеслось в голове, но она сама обратилась к Григорию Сидоровичу, с просьбой передать ей селёдки. Селёдки осталось всего две штуки, и небритый мужчина в коричневом пиджаке отрезал: "Нет уж, извините, это я и сам съем!" И ведь съел! Хотя любил только е ё...

Печали и радости

Сапожников лежит, почёсывая боковину, и видит во сне себя бегущим слонорогом в сандалиях. Сандалии отчаянно шлёпают по месиву отмели; он бежит вдоль протоки, в наполненном гоготом-хохотом птичьем парке. Неожиданно из-за кустов выпрыгивает аккуратно причёсанный Павлов с табличкой "Посадки нет", но Сапожников, издав самодовольное "Фай-фай!", бежит дальше.
А тем временем, в темной комнате (в той, где спал Сапожников) где-то в левом углу Дроздова, взбурлив чувствилищем, как-бы, таки, всплыла со дна мельхиорового болота, покачнувшись корпусом, медленно поползла в сторону Сапожникова.
Слонорог уже одолел песчаное взгорье, как навстречу ему ринулось стадо заинтересованных почтальонов в кожаных пальто. Они клацали зубами, щелкали забралами, поднимающимися за болтающиеся шнурочки, на концах коих были прицеплены миниатюрные бюстики Хо Ше Мина. Сапожников, растаяв улыбкой, на ходу выхватывает хоботом один  из таких сувенирчиков, но тут же получает звонкий шлепок вьетнамской слонободалкой по стеснительному месту. Слонорог закурлыкал, спонтанно поворачивая камерой просроченного хранения, мельком выхватив отдаленную вертикаль Павлова, передвигавшегося в массивном, играющим блестками, корсете,  в сумбурном окружении проштампованных поросят. Выражение его лица было надменным.
Дроздова, сглотнув слюну, продвинулась еще на 10 см.
Поднялся ветер, в небе появился параплан Павлова, с висящем на нем, желтым чемоданом. Ветер сносил пароплан в сторону чащи небытия,  к краю оврага. Пролетая  над слонорогом, выжидательно-удивленно, высунувшим извилистый язык, чемодан раскрывается, и из него вываливается охапка свидетельств массажа Варшавского, забальзамированная собака и уши Лаврентия Павловича Берии. (Противно задели потные лодыжки Сапожникова) И вон, где-то в густой чаще небытия, с леденящим треском, ломая деревья в сопровождении подсознательного оркестра, переполненного галдящими семитскими  музыкантами, балдея от собственной хрюкающей влюбленности, ползла Дроздова. Ползла и резко остановилась, напряженно закатив зрачки к вершинам чернеющих сосен...
Все дело в том, что на спину Дроздовой совершенно нечаянно наступил Холодцов, что ходил на кухню глотнуть холодной жидкости из горлышка металлического чайника. Глотнуть жидкости, хлопнуть мясистой ладонью по собственному волосяному наличию габаритности, слегка насвистывая арию увертливых бабочек, было ежевечерней традицией этого перспективного кандидата в мастодонты. Холодцов был внучатым племянником Сапожникова, он приехал к своей маразматической тетушке Вере Николаевне Беструсьевой (старшей двоюродной сестре Сапожникова), проживающей на Холерном переулке. Беструсьева, надев гвардейский мундир и зажав в зубах пару сервизных вилок, устроила показательные маневры прямо в прихожей, сквозь которую расплывающееся туловище Холодцова попыталось проникнуть  в заваленную фантиками гостиную. Да не тут то было! Беструсьева в три захода локализовала Холодцова (локализовала очаг бычаче-китчевых мычаний) и умело, орудуя шваброй, выдворила нежданного родственника. Столичная женщина! Что поделаешь? Естественно, лишённый временного жилья Холодцов, вспомнил, таки, адресок племянничка и, чавкая лужами и раздраженно выкидывая вперед голенища, поперся татарином в гости.
И что мог понять этот человек во всех тонкостях межличностных отношений, царивших в квартире, которую снимал Сапожников? Чего стоит одна лишь Дроздова, тушеной тыквой свалившаяся на головы интрозавернутых обитателей упомянутой квартиры, Дроздова с немногословной, сопящей наглостью, а то и с урчащими приступами болезненной страсти, назвавшаяся светлой сестрой подруги хозяйки квартиры. Уже при ее появлении в прихожей аспирант Павлов попытался сразить ее прозрачной фразой, но, опасаясь последствий (да и Сапожников выбежал заслонять волосатой грудью даму), ретировался в сортир.
Холодцов столкнулся с Дроздовой на лестничной площадке. Она в коричневом кожаном пальто и в пробковой каске  стояла перед дверью и сюсюкала в замочную скважину, после чего начинала толобасить пухлым кулаком, упоминая пикантные подробности из обихода Сапожникова и Павлова. Они же, делая вид, что ничего не происходит, обильно улыбались. "Ба-ла-ла, фа-фа дрофа!.." - распевал Сапожников, совершая дичайшие балетные па, сотрясая серванты, шкафы и нервную конституцию Павлова, который, в конце концов,  схватил плясуна за картонное жабо, сделанное им же, после долгих умоляний со стороны схваченного. "Мальчик вздорный и спесивый Вам выписываю штраф!" - картаво выдавил Павлов. Сапожников, сделав кислую мину, начал было игриво его лупасить, как за дверью включился рыхлый баритон Холодцова: "Милочка, не изволите ли пойти вон! Здесь обитают благовоспитанные обитатели... Сапожников, это я, Холодцов! Открой, ты мне сто рублей должен! Хочешь парной телятины?.."
Я думаю, что нет смысла описывать последующие превратности бытоворота, свершавшегося на отведенной территории, вплоть до того момента, когда нога Холодцова опустилась на спину Дроздовой. Однако стоит упомянуть, что участники этой ситуации, в конце концов, сплотились в борьбе против Холодцова и подговорили Дроздову совершить любовный жест в его сторону, что стало непоправимым и тяжелым ударом для этого, видавшего виды, животного. А Сапожников, к тому времени, начал ее ревновать!..

Портфель

В зимнем саду сидел в кресле, любуясь ажурным падением снежинок на фоне серого неба. Приходил друг Разумихин с жёлтым помятым портфелем; успокаивал, увлекал в тёплое помещение, порой предлагая спиртного и говоря что-то про точку сгущенного пространства пульсирующего магнетизма... "Как встретил Новый Год?" - неожиданно спрашивал я. "Да как всегда, в слезах..." - неопределённо отвечал Разумихин, запрокидывая голову на сложенные за головой ладони. Возникала странная пауза, и я замечал, что мой друг начинал как-то зыбко исчезать и появляться, как в замедленном-замедленном и плохо оцифрованном фильме. "В такт подступившего прибоя Мирового Океана!.." - прозвучало где-то в радиоэфире. И он бы так и рассыпался, если бы ни жёсткий звон непонятной природы не возвратил нас к бодрствующему состоянию.  -  Так развлекался младший брат моего товарища, тайком подсовывая ему в портфель взведённый будильник, что начинал работать в самые неожиданные моменты.