Сейчас бы встать под фиолетовым зонтом на какой-нибудь улице, где забыл ходить автобус, чтобы толстые капли бацали поверху, чтобы ноги мокрые, чтобы смотреть, как густая, похожая на гору пепла, туча лезет на серую, а та на светло-серую и толкает ее в слегка дымчатую, которая ребристым клювом лезет в голубоватое облако, а оно расползается по невинному небу, что прозрачностью подобно глазу пока трезвого алкоголика или морского волка, и иногда это одно и то же...

Но Молли оставалась дома, сидела на подоконнике. Мама назвала ее Маша, но мама уже не главная. Есть люди, для которых гораздо лучше быть Молли. Кто бы знал, где подевались эти люди. Но таких дел натворили, что мамы больше нет, а Молли выходит на улицу только с Виталястым или с Кубиком или сидит дома с Виталястым или с Кубиком, вот только спит одна, без Виталястого и без Кубика, но со включенным светом. Ей нельзя теперь быть одной.

Сегодня соврала про больные месячные и осталась дома. И, пока Виталястый на работе, а Кубик глазеет MTV, она сидит на подоконнике и смотрит во двор, где всегда в это время незнакомый парень гуляет с ризеншнауцером в каких-то черных лохмотьях и оба приходят под окно постоять, задрав голову, и повилять хвостом.

Кубик поперся в ванную и по пути сунул свой нос к Молли в комнату. Дождь за окном хлобыстал, как поливальная машина, и никто не гулял там с ризеншнауцером, вообще никто не гулял, так чего ей было глазеть на улицу? Молли спокойно сошла на пол, делая вид, что ровно ничего не произошло. Но Кубик понял, что все по-старому:

-  Твой недомерок с этой псиной вонючей, наверно, сахарный? Испугался размокнуть, а ты ждешь, дурашка... Сама расскажешь брату, как плохо себя вела, или помочь?

Молли взяла пепельницу и начала, подкидывая, взвешивать в руке, одновременно примеряясь швырнуть. Кубик, понятливый ребенок, быстро пригнулся и прыснул в ванную.

-  Вали!  -  гаркнула она вслед.  -  Вали, сопляга! Стукач!

Кубик  -  младшенький, мелкая тварь. Виталястый думает, что уж этот вырастет как надо и свято будет верить, что чек дают бесплатно и только в магазине, а жгут нужен лишь для остановки кровотечений, включая месячные.

Молли решила, что пузатая мелочь перебьется и вовсе без клубники  -  за свой подлый нрав. Достала миску, где ягод было на двоих, послушала, чем занят Кубик, пока прячется, но там было тихо, а вместо этого узнала, что в газовой колонке возня. "Наверно, появилась тяга,  -  обрадовалась Молли,  -  постираю в теплой и помоюсь. Вот бы только Виталястый пришел, выгнал гада из ванной..." Она пошевелила рычажки, и вышел жук. Вышел из дырки, куда суют спичку, здоровый жучара, покачнулся, зацепился щетинистыми лапами и собирается упасть вниз.

-  Ты меня не укусишь?  -  сказала Молли и протянула палец поддержать, но тут же убрала, поняв, что укусит.
-  Эй, жаба, я Виталястому скажу, что ты принес домой жука и пугал меня!  -  пригрозила она Кубику.
-  Я не нес!  -  ответил тот из ванной и брякнул чем-то железным.

Молли увидела, как жук блеснул и весь подобрался.
-  Кубик!  -  закричала она, всерьез испугавшись.  -  Выйди, а? Он такой гнусный!

Младшенький-жаба ничего больше не отвечал, и тут она услышала: "Молли, я твоя смерть! Молли, я твоя смерть!" И жук  -  ууу!  -  полетел, треснулся в плечо, заставив упасть, и забегал, втыкая тонкую иглу ей в тело, быстро и глубоко, ужасно больно, как не делают жуки этой породы...


Виталий открыл дверь и споткнулся в прихожей. Звякнул трельяж, на голову наделось с зимы не убранное пальто, и он раскорячился, ловя падающие вещи и хлопая по стене, чтобы найти выключатель. При свете увидел, что топчет Кубиковы кроссовки и штиблеты Молли. Значит, дома. Значит, все по-старому... Она пропустила собрание "Анонимных", хотя ей настоятельно рекомендовали в медцентре: "Выздоравливайте вместе, помогите себе и своим близким". Не захотела сегодня помогать себе, на нас так и вовсе начхала. Выставляла сиськи в окно и пальцами показывала, где даст себя потрогать, если гребаный коротышка, больной всей собачьей заразой, принесет ей хотя бы покурить. Значит, разберемся...

-  Та-а-ак...  -  сказал Виталястый, чтобы слышно было всем. Он решил держать паузу, как можно более зловещую, даже дыханье затаил, пока не прибегут с покаянием. Но Молли не шла к нему, глядя сквозь челку, подволакивая косолапые ноги, не шла показать: больше не буду, пожалуйста, не сердись.

Это плохое начало. Лучше все решить сразу. Он осторожно дошел до конца прихожей, встал в дверях, опираясь локтем о косяк, и тогда заметил, что кто-то пялится на него из ванной, приоткрыв, через щель.

-  В прятки играешь? Зря...  -  и начал медленно поворачиваться.  -  Давай лучше в салки. Майся!  -  Подскочил близко и врезал пинком по двери. 
Бэмс!  -  ударила она того, кто подсматривал, сидя в ванной.
-  Ыау!  -  заорал Кубик.
Виталястый удивился, заглянул внутрь. Мелкий сидел на полу и мычал сквозь слезы.

Моллины подглазья были синими, и еще не высохли слезные пути, разбежавшиеся во все стороны, когда она крутила головой, пока были силы. Лежала она неживая, но не имея на себе следов передозировки. Кубик забился к себе и не выходил. Она была страшная, и Виталястый не лучше. Ввалит по почкам и еще по котелку, со всей радости, что не уследил, что она сделала с собой, как-то сделала, потому что уже умерла. А собачьего недомерка Виталястый убьет, сто пудов убьет. Узнает, где живет, и привет.


К утру Гарик не был еще убит, поэтому на работу пошел. "Будет битва",  -  думал Гарик. Толстущая гнилая секретарша, он слышал, сказала: "Бей жидов, спасай Россию" и сказала: "От горшка два вершка" и сказала: "Железный черепок". Это не ему, а табельщице на ухо, потому что вслух это нельзя, потому что программиста на такую зарплату найдешь разве только дурака или совсем безработного, и иногда это одно и то же... Битва будет, потому что вся местная сволочь даже в глаза норовит назвать тебя "мальчик", каковым ты перестал быть лет десять назад. На работу как на праздник, улыбайся, ублюдок!

Придет бухгалтерша с расчетами и позовет: "Гарик!" Надо будет промолчать. "Игорек",  -  попробует она снова. Пока не родит, не сдаваться. И она поймет, чего ему надо, и начнет корячиться мозгами: "Игорь..." И наконец выдаст: "...Измаилович"  -  опять что-то новенькое,  -  заставив ржать до слез весь отдел и своих же программистов. Придется встать, оказавшись ей по грудь, и с натугой от желания все-таки быть, мать ее так, корректным, поправить: "Е-фи-мо-вич" и постараться не лопнуть от злости и на этот раз.

Но Гарик явился в отдел не первым. Две спины уже горбатились за узкими столами, два монитора уже светились, два носа накрепко воткнулись в них. Гарик снял курточку, включил свой компьютер. Сел и увидел, что вместо его чудесной, черной в серую клетку, мышки лежит какая-то чужая приблуда неудобной формы. "Подменили мышь,  -  подумал Гарик,  -  подсунули рвань. Но кто? Вчера или сегодня?" Посмотрел поверх монитора на обе спины и как бы про себя сказал:

-  Что-то мышка странная, похоже, не моя...
Те повели лопатками, но не отвечали, щелкая клавишами.
-  Выбросить жалко,  -  продолжал Гарик,  -  я ведь прижимистый... Может, поменяемся, а, ребята?

Один завалился бумагами. У другого замычал дисковод. Работают как проклятые, ничего не слышат, трудолюбы.

Есть еще полчаса, табельщица придет в девять. Можно метнуться на радиорынок, спихнуть эту каким-нибудь маньякам, взять реальную.

Гарик пошарил, чтобы выдернуть, провод мыши. Пошел по нем пальцами, нащупывая ту хреновину, которая втыкается, но провод лежал так, сам по себе, кончаясь острым. "Оторван?"  -  подумал Гарик, пробуя пальцем выскальзывающий край, и не знал, то ли заорать, то ли расколотить голову о стену. И услышал: "Гарик, я твоя смерть! Гарик, я твоя смерть!" Хвост мыши выбился у него из руки, дернулся в стороны, показал тонкий кончик и прибил, хрустнув по кости, большой палец к дереву стола. В глазах пошло крошево. Потом указательный  -  опять большой  -  средний  -  опять большой... Есть такая игра с ножом, но кто поранил руку  -  проиграл...   


Виталястый встал чертовски рано. Кубик, зевая, вякнул из под одеяла:
-  Куда?
-  Ты не знаешь, я не знаю. Спи, мелкий, как спал,  -  сказал Виталястый, хотя, в принципе, ничего и не сказал.

Соображалка у Виталястого в норме. В это время люди еще спят. Собачник, допустим, с большой натяжкой, тоже человек. Значит, спит, как все. Дрыхнет и чешется, подкусанный блохами. Я приду к тебе с приветом или, может быть, с кастетом. Доброе утро, последний герой.

Двором, ясно, ближе, но никому не надо, чтобы заметили сумасшедшие старухи, у них по утрам самая возня: валокординчику попить, вареницем заесть, за молочком собраться  -  самое то время, едва солнце встает. Умней будет пробежаться кругом, под балконами, на полусогнутых...

Но город будто бы и не спал. Шумело с проспекта. Виталястому стало интересно, решил глянуть. Если добровольцы в Чечню, повезло, а если какая-нибудь пофигень  -  пять минут не потеря. Пошел переулком, ухом вперед, уверенный, что идет развлечь себя, идет правильно.

Свернул за угол и закостенел. От ЦНТИ к площади, а может, и дальше шел проспект, точнее, по асфальту двигалась колонна крупных тварей и мелких, бормочущих, топчущих, воистину галлюциногенных тварей. Виталястый, с гудящей головой, откинулся к стене и смотрел, как тупо и спокойно они идут по городу. Как ползут в переулки, пробираются по дворам, идут мимо, не замечая, не трогая, и каждая тварь бормочет так, что уже слышно:

-  Соня, я твоя смерть!
-  Васенька, я твоя смерть!
-  Семеновна, я твоя смерть!
-  Пупсик, я твоя смерть!
-  Александр Викторович, я твоя смерть!
-  Кубик, я твоя смерть!
...

"Для всех...  -  отвалив челюсть, думал помертвелый Виталястый,  -  за нами, за всеми..." Ноги его не ходили, и соображалка кружилась на месте: "За нами, за мной..." И, словно проснувшись, он услышал: "Виталястый, я твоя смерть!" Из-за угла ковыляла в переулок препоганая псина. Пасть полуоткрыта и полна длинных тонких игл. Тварь остановилась, повернула башку к Виталию, затем от него, в сторону: "Виталястый, я твоя смерть!" Как будто потеряла его.

И он не выдержал. Выкинул руку вверх, затряс рукой, как тот, кто знает правильный ответ, и закричал: "Это я! Я!"

июль, 2000